Василь Махно: 38 стихотворений о Нью-Йорке и кое-что другое

Василь Махно - современный украинский поэт и переводчик. Уроженец Тернопольщины, он с 2000 года живет в США. Поэзия Махно - философична, отличается оригинальной, свободной композицией. Образно, афористично, отстраненно, иногда повествовательно - Махно говорит о  мироощущении человека живущего на стыке времен, на стыке культур. Наблюдательный, тонкий, умный - он видит и говорит не только о прекрасном или привлекательном, но и о трагичном, безысходном, унылом. Жизнь состоит из мелочей, и Василь Махно мастерски подмечает окружающие, не замечаемые другими, мелочи, выстраивая композицию своих произведений.

Василь Махно

В его творчестве  верлибр конкурирует с силаботоничным стихом, наполняя поэзию глубиной содержания. Василь Махно автор поэтических сборников "Схима" (1993), "Одиночество цезаря" (1994), "Книга холмов и часов" (1996), "Февральские элегии и другие стихи" (1998),  "Плавник рыбы" (2002), "38 стихотворений о Нью-Йорке и кое-что другое" (2004), "Сornelia Street Cafe: новые и избранные стихи 1991-2006" (2007), "Зимние письма" (2011), "Я хочу быть джазом и рок-н-роллом" (2013)
Стихотворения из сборника Василя Махно "38 стихотворений о Нью-Йорке и кое-что другое" (2004) специально для блога Верлибры и Другое перевела с украинского Светлана Радич

*   *    *

                                                                         Петру Морозу

Украинский поэт

Должен писать рифмованные стихи

Пошли вы…

Тянуть на себе черепашью ношу искривлённой истории

Болезни с подозрением на алкоголизм

Хотя

Можно в 12 ночи вползти в раковину мастерской

Приятеля и пить с ним до утра закусывая запахом свежей масляной краски и стружки подрамников

Забыв позвонить жене, так, на всякий случай…

Утром торчать у магазина вместе с вороньем которое черными пуговицами пришито к пальто снега

И как дадаист справляется с корнями слов доходя до полного абсурда

-алкоголь продают с 11-ти –

Знать что эстетика треугольных кругов и эллиптичных квадратов замкнется в черном квадрате

- а в глазах на самом деле чернеет –

Читать специальную литературу об алкоголизме

- и удивляться скольким нашим не повезло

 Вспомнить что Шевченко тоже был…

И полчаса быть счастливым от сравнения

Не вспоминая:

Бодлера – цветовода

Верлена – Рембо – парижскую богему

Элиота – банкира яловой земли

Паунда – радиокомментатора и психа

(по убеждению американских военных)

На реках вавилонских уже ничего не высидишь

- ведь ты не утка –

На берегах сены: 14 тысяч художников нарисуют чтобы продать

Джоконду: голую или с бородой – все равно

Лишь бы не узнал ее да винчи – он не знал про copyright –

В междуречьи гудзона и ист-ривер – поэтом в нью-йорке – голубом небесном –

Знаешь из последних новостей что 138 тысяч наркоманов трижды в день занимаются иглотерапией –

А гомосексуалисты и лесбиянки – и сестры милосердия – любовью к ближнему

А евреи ждут миссию

Что же остается:

Непогашенные долги

Вызов в суд

Билет до белграда

- ручка – бумага

- засохшие чернила – черная кровь компьютера –

И эта наркотическая зависимость: записывать слова

Когда морфология похожа на морфий –

Не боишься ли передозировки?

- спрашивают –

Потому что любят в искусстве одноразовых шприцев

С засохшей человеческой кровью

ЧИТАЙТЕ: Андрей Любка: Сорок баксов плюс чаевые

#   #   #

Снег придет – как лисица во сне

Белый сам и лисица белая

- и рыба в зерне –

- и зерно в дельфине сгорело –

Лис не сам – будто с неба вода

Дном приклеена – флейтой да звуком

- и сетей намотал –

Одиночества -  сладкая скука.

То, что там написал – что рука

прикрывала от ветра – что может

клювом ястреба  я открывал

- и закроешь –  не сложишь

По порядку никак –  персты

Знаки молвят что в этом веке

Все что можно в зерне принести

 - на лисице реки –

А слова из мешка что бегут

Сам: зерно виноградарь

Флейта минут

- пепел сада –

И чем чаще в дверях двойник

Объявившись на миг – исчезает?

- и все меньше уж линий – а в них

- больше тайн –

Объяснения нет – кто метет

Пепел тот – в ожидании

- и какой тебя ветер – куда унесет

 -не узнаю –

#  #  #

McSorleys Old House: 1856

Здешний ландшафт – как ястреб – над сизой мглой;  слов дневники

Составлены по алфавиту; и дальше: приготовление кофе, список затрат,

Созерцание гор - и летающих рыб, что иголкой времени штопают дни –

Постоянно желанье молчать – рыбой смерти лежать на дне –

И былая привычка курить говорит о себе, на товарный ряд

Глядя ищешь Gitane ради горького дыма – нежности сигарет

обращения к ним, как к стихам - живущим на дне – табачную пыль смахнув –

Что прилипла к оврагам ладоней - тех пленниц – что ты закрываешь в гарем –

Пачки смятой в кармане – преданных ныне тобой – уже не покинут тот плен

Стриптезерок-наложниц, продажных девчонок, барокковых ню

Хлеб и вино – ты потчуешь поздних приблуд – разговоры не ждут завершенья, они про иное

Снова слухи и оговорки – что, наконец-то - как каждодневный хлеб

Зерно со скоростью звука – существованье твое земное

Продолжит рыбою смерти – и свет когда-то проткнет

Мягкую ткань сердца – обрежет цепью бумажной – и то

Что привычкой писать слова – стихи назовешь – на каком корабле гомер

Уходил в одиссею –  глядя в окно ожидаешь на корабле

группу ирландцев дебелых – гоготом – пьяным трепом – сдувают сквозь смех

Пену что виноградом свисает – стружкою свежих досок – good smell

Добавляют – отдавая пива желтую реку – земле

# # #

О зиме и написании писем

пишешь письмо – адресатом взяв океан – и тонкое чайки перо

макаешь в ту соль, что растет у воды – она расскажет про все

даже услышать согласен тот телеграфный стиль – что тавром

будет гореть у зверя глазах – Звезда, что песчинкой зерна унесет

за несколько миль – все равно сколько лет будешь ждать пока тот

с другой стороны – с других лет запишет хронику зим и объёмы воды

даже в последних днях из газетных статей составит реестр и до –

пишет свое неумение ждать – обжаловав стиль написанья – а ты:

стиль обращаться ко всем кто не выучил рыб языка – языком грызунов

движеньями их – лесом хвостов – слюной что стекает с их языков –

скажет тебе про соль и плоды – закрывши ящики снов –

что разрывают слово и звук – и слаще красных плодов маяков

что соком липким стекают в углы – и дальше любовным – плодом

и вздрагивают от удовольствия – Он лежит словно зверь – океан – и ты

возле шерсти его. С околиц села словами без пауз, сплошным рядком

в сандалиях на босу ногу бежит песня местного автора – на листы

дописываешь первую часть вперемешку с вином – которое видел вчера –

приходит соседский ребенок что знает – у океана больше имен

и больше знает про соль которую лижет как карамель – чем ты про тетрадь своих слов – пора

года меняется – зима была не особо тяжелой – затишьем немым угнетен

Вторую часть все никак не начнешь – потому что 1) прокисло вино – 2) дорожают перья

О чем ты можешь писать? О зиме без снега – о дрожанье замерзших рук –

о сожженных за зиму книгах – о пепле от них, за который плату требует мерия

потому что не верит, что проще сжечь, чем отдать в печать хотя б несколько штук

полжизни как ползимы средь песка и соли – средь женщин крикливых – воды

зверь который с тавром – приходит – словно зеленый холм из огня и земли

молча вино и чернила слижет он с пола – исчезнет как поезд – как сигаретный дым

что ж, снова  ждать нужно зиму – и слов чтоб слова принесли

ЧИТАЙТЕ: Остап Сливинский: Мяч во тьме

# # #

в теплом мехе Нью-Йорка – как лисья мордочка сого

колония местных чаек следит за порядком приливов

и за наличьем пейзажей – из ниоткуда и много

как мысли фламандской картины – подкрепленной пивом

сидеть возле моря – в кофейне, закрытой в период зимний

сезон зимы самый долгий – так верит и чаек оркестр

и может скрипит он, а может рыбак по имени симон

сушить ставит сети и лодку, мешает ему старый пес

возможно рыбак тот симоном зовется и вправду, а может

спросить ты его позабудешь – ведь чайки садятся на пирс

бумажная музыка их -  стон дерева - старый ножик

каким открываешь моллюски – и рыбу ты чистишь – скрипит

зима – как роман с продолжением – теплого меха ворс

халатность земного быта – как скоропись строк

свод законов – их чтение стимулирует чаек хор

кружа над пространством как пьяный крикливый пророк

твой самый малый опыт что путает зиму с земным

опытом чувствовать тяжесть от суммы приливов и лет

ничем тебя не утешить - и будет только одним

слагаемым  - случайно заплывшим в сеть

симона – хозяина старой кофейни – весь день на ногах

хлеб накрошит для чаек – зиму клянет

он не читает стихов – только псалмы – монах

иль просто любитель чаек – и это тоже пройдет

# # #

Хроника путешествий муравьев-библиофилов

в первый день они заметили огромный холм где между коричневых линий

белели кипы сахара

и все пошли на штурм холма

на другой день – холм раскрылся – белая площадь увеличилась

и легче было царапаться вверх – кое кто из них добирался до белого плато

но выяснилось что белое совсем не сладкое – к тому же прорыто черными

значками –сначала они подумали что это могильник их родственников

и предшественников

но впоследствии -  кто-то из старейшин рода опроверг это

Еще в какой-то из дней подавляющее большинство муравьев покинули золотые тесненные буквы

и телячью кожу которую использовали для переплета этого издания

- особенно им не понравился запах –

и махнули на кухню где всегда можно было чем-нибудь поживиться

и лишь несколько проходимцев осталось там

рассматривать странные знаки которые были похожи на них –

рыжеватых мурашек – будто меченых тонкой кисточкой

китайского каллиграфа

и когда они остановились на слове Аnt

кто-то очень спешащий – закрыл книгу

и поставил на полку

и почти через год вернулся к той книге и той странице

сразу заметив что слева от слова Ant

ржавеют несколько золотых пятен которых не стереть

это были души тех смельчаков

на столе – как всегда – белели кристаллики сахара

и довольные муравьи со скоростью света убегали кто куда

# # #

La Mama

Ля Мамо –

Оф бродвейская шлюха

- сестра актеров –

-мачеха режиссеров –

- блудница с околиц площади святого Марка –

На красной глине твоего тела твои зрители

оставляют граффити  - словно записи в книге посетителей –

сложнее китайских иероглифов

и проще самых простых стихов

пищеводом коридоров ведешь

чтобы сварить нас в желудке

чтобы Ионами в ките мы были –

-канторами гротовскими и сербанами –

громкими бурятскими бубнами

которые разговаривают только по-русски

С какого-то времени ты молчишь Ля МаМо

Свежеокрашенные стены и скрипучие деревянные ступени

говорят больше – чем твои актеры –

что нацепили маски

и зашили белыми нитками свои уста

Связанные по рукам и ногам

становятся лебедями

что плывут из рассеянной световой пыли кинопроектора

на белое полотно и белят его – как молоко кофе –

и все становится белым

и уже неизвестно или полотно такое белое

или лебеди такие белые

или уже наступила зима – или только наступает –

или выдавлена краска из тюбика –

или белые нитки которыми зашили уста актеры

которых зашили в белые коконы

выпорхнут ли они когда-нибудь бабочками?

Ля МаМо – молодая волчица с красными сосками

посреди мохнатой и мягкой шерсти

пахнешь свежим молоком роженицы

серебряные капли которого

никого не насытят

потягиваешься

и каждое утро лижешь

своих волчат

которые прилепились к соскам

и курят легкие наркотики

как хлеб воздуха в окрестностях

- посыпанный индийскими пряностями –

едкий запах которых

притягивает местных дзен-буддистов

тибетских монахов

и пацифистов

А театралы

пьют твое волчье молоко

укутываются твоею шерстью хищника

и скребут твоими когтями

по стеклу

и не вкуривают

ни своего места на кону

ни того что они и есть те волчата

которых ты зачала

после третьего звонка

# # #

Про Аполлинера

меж тем что снег называем флейтой  - что между флейт

речи – стебель тончайший – глубокий тайник для храненья

звуков – для труб межвоенной тиши что так полюбил лей –

тенант: и солдатам сказал постигать мастерство на ученьях

только снег для военного дела – не флейты вина – или горны

и летит – в небесах самолет словно ангел – перо рассыпая

жертвой ястреба – обернутый белым – как вырванный - листик черный

в теле флейты разорванном нервно он дыры латает

может в музыке где серебро есть и медь – там же снег и вода –

выплывает под парусом – просмоленным дном корабельным –

лейтенант забывает приказы – он грезит: цветет уж миндаль

и солдаты  - как снег – разбрелись по селу за портвейном

лейтенант грезит сном – вот он раненый в голову – аполлинер

был не прав – он попросит в конце сок прокисшей капусты

но крестьян рядом нет – ангел смерти в дверях – приоткрыта им дверь

он закроет глаза – скроет музыкой - перья сметет и отпустит

в лодке вдаль по реке – а солдаты потом и портвейн принесут

и печально присядут у холмика –  ружья уронят

вынимают свои сухари – запивают вином – грусть – и сюр –

реализм – смерть уж здесь – потому что лисицы вокруг и вороны

#  #  #

Румынская идиллия

овчарки – извиваются, носятся кругом – пасут овец

пастухи попивают вино и читают Никиту Станеску

и цыганский барон – терпенью пришел конец

он кричит на женщин – отодвинувши миску

сыра овечьего. Ссора и суета

цыганская в кнайпе С автозаправки наркотически пахнет бензин

городок в предгорье: телеги и мерседесы – Маета

мирит всех – заводятся автомобили и тарахтят возы

Мужчины ужин свой начинают вином

читают столичную прессу и слышно пронзительно – Йоооон

почти как в парижском кафе с театром абсурда – Ио –

неско и лысой певицы голос – как шлюхи в борделе – стон

мужчины и женщины – это остатки армии римской –

и Бухареста красотки копируют парижанку Шанель

-словно с сигары кубинской –

дым кутает горы – как часовой свое тело в шинель

эта страна в плену у зеленой смерти – и шершавых будто желудки – гор

сотни калек под Триумфальной аркой

режут воздух смычками – и православный хор –

и узкие переходы в замке Дракулы

вино что пьют поэты и пастухи называется Муртафлар

голоса поющие песни называют Мария Тенасе

и в глазах сонных псов отражается свет чьих-то фар

- как остатки вина в бутылке из которой пил  кесарь

что ж в театре абсурда что знает зеленую смерть

где пастухи читают Станеску – как евангелие по утру

«Певица лысая» в пятницу – а «Носороги» в четверг

и  Триумфальная арка раскачивается во рву

словно поэт с разрезанным животом что держит свои кишки

и ангелов речь переводит всем, не глядя на форму ушек

что-то важное запомнят те пастушки

с овечьего сыра сгоняя мошек

#  #  #

Прощание с зимой на берегу Атлантики

вспоминать о зиме – это вытряхивать из карманов

остатки рыбы для чаек – золотых плавников-обманов

ведь время ее в океане – как у ночных мотыльков

которые круг выжигают не оставляя следов

сам себе напророчил изгнание среди мидий

купив билет которого не было у овидия

теперь прощанье с зимою превращая в обряд

сидишь на бруклинском пляже – уже ничему не рад

сигарету тянешь из пачки – спичку гасишь в воде

маяк – за завесой дыма – блеснул – и вот его нет

роза которой цветет его пурпуровый блеск

словно в норе пылает мехом небесный лис

мешая дни со стихами дергаешь сетку воды

и зеваешь от этого: тленны земные плоды

ветер с юга на запад гонит по мокрым дорогам

безумные автомобили – которые носит боком

порою ты сам оставляешь на память себе плавники

сложивши мозаику времени на теплой ладони руки

ракушки которые сеял на берегу океан

растут маяком далеким – он их хозяин и пан

вечности сколько угодно но не хватает денег

и океана волны рвутся к тебе на берег

мышами в голодные годы – ты их одиноко пасешь

но ничего не знаешь о том, куда с ними придешь

воздух вбирает запах в котором присутствует йод

в нем также есть почему-то и Франсуа Виньон

Задура и Шуберт за пивом со мною – это не ложь

и нашу группу рисует местный Иероним Бош

и попрощавшись с зимою и отблеском маяка

по вечному городу снова автомобилей река

несет тебя в лабиринты изгнания и пустоты

и словно волны Атлантики электронных писем листы

#  #  #

9\10

никогда не будет написано и сказано

только передумано

обопрись о косяк

коварные

после громкого застолья с друзьями

когда перечитанные на память Ли Бо и Ду Фу

исчезая в клубах сигаретного дыма

собрались в китай

сквозь окно иероглифа

куда же как не домой

а нужно домой идти

и так тяжело вставать с утра

и вспоминать про

9\10

1\10 что

написана или мысль о написании чего-то

еще греют тебя

будто крепкая водка

которую ты влил в себя

преодолевая сопротивление организма

стиснув зубы

обнюхал лимон и говоришь: пошла

1\10

остаться: на салфетках

на оборванной газетной бумаге

на манжете белой рубашки

на смятой пачке от сигарет

для:

мусорников

вместо носового платка

для стиральных машин

и мышиного помета

9\10 и 1\10

эти пропорции

постоянно сопровождающие тебя

будто слуги

или охотничьи псы

что ворчат

на твоих метафизических лисиц

которыми ты украсил

столько стихов

те псы – 9\10 –

постоянно охотятся на лисиц – 1\10 –

не дают им показаться из своих нор

а еще гравитация времени

сожмет числа с 1\10 до 0,01

и лишь мышиный писк

и их физиологическая потребность часто опорожняться

оставят след на твоих рукописях

которые – конечно не горят –

но лучше бы они сгорели

чем стали местом

для экскрементов

тех симпатичных созданий

на которых ставят ловушки

и твои трепещущие лисицы

пролетая на местом

своего страха

будут махать хвостами

и сотрясать воздух

отгоняя мышей

от погрызенных книжек

и от места

которое пропахло

дымом и блевотиной

лисиц возносит

западный ветер выше и выше

покуда они

исчезнут

потянув за собой

рыжую нитку

последнего слова

#  #  #

Сто лет одиночества с полковником Aureliano Buendia

я был уверен что «Сто лет одиночества»

могут скрасить несколько недель моего одиночества

поэтому книга лежала на столе открытая на первой странице

когда полковник Aureliano Buendia ковыряясь в металлической банке готовит себе кофе

ты также каждое утро помешивал ячменный кофе

потому что другой тогда в этой местности не пили

дальше первой страницы ты не продвинулся

полковник так и застыл открывая металлическую банку

и ты мог только представить какой запах и вкус должен бы быть у того колумбийского кофе

а еще тебе хотелось запомнить рецепт по которому полковник каждое утро тот кофе варил

а еще – двойные – испано-латиноамериканские фамилии – зашнурованные по испанской традиции которые встречались на страницах книги:

первая – отца вторая – матери: добавляли вкуса запаренному ячменю

ты мог бы спросить полковника где купить хорошие сигареты но не успел – потому что милый сосед

который всю жизнь курил самокрутки – принес тебе несколько листов высушенного табака

с прошлогоднего урожая и тонкий рулон папиросной бумаги – сам он чаще употреблял газетную бумагу:

потому что говорил что со шрифтом сигареты крепче

так прошло несколько дней:

я тянул время среди разбросанных наспех рукописей – муравьиных записей в блокноте

засохшего сахара – рассыпанного ячменного кофе

неплохо быть полковником и пить каждое утро настоящий кофе – подумалось

но дальше читать не захотел:

потому

полковник успел только нагреть воду

один раз сосед спросил про книгу: не дал бы я ему несколько ненужных страниц

для самокруток

я ответил: что не могу – потому что только начал ее читать и все что-то мешает продвинуться дальше

тем временем полковник Aureliano Buendia куда-то пропал и сосед тоже не приходил

у меня оставалось 1) кофе на несколько чашек и 2)несколько дней до выезда

именно за день до выезда снова наведался сосед с пачкой газет и читал мне новости

в одной из статей он наткнулся на Колумбию и ее наркосиндикаты

я сказал ему – что этот писатель – книгу которого он хотел раскурить – колумбиец

и курит кубинские сигары

сосед вспомнил что один раз в городе он видел такие сигары в магазине но не купил потому что они были

дорогие и еще добавил: что над ним смеялись бы если б он их тут курил

мы попрощались

напоследок он попросил – смущаясь – не прислал бы я ему тех сигар

из города – и еще не мог бы оставить книгу

до следующего приезда

обещая что он ее прочтет и не пустит на курево

я знал: что больше сюда не приеду но чтоб не разочаровывать его протянул

«Сто лет одиночества» - запачканные ячменным кофе и с запахом отсыревшего табака

полковник Aureliano Buendia наконец допил

свой кофе и посмотрел в окно

он не помнил года своего рождения  но

точно знал что кофе осталось

лишь на одну чашку

#  #  #

Нью-Йоркская группа

пустынный East Village – небрита щека

Тарнавского – Бойчука  - Рубчака

тут нет – Они в 60-х

в кофейне сидят полутемной как грот

забыли про время сидят уже год

а может столетье – Узнать бы?

но их не дозваться – напрасны труды

им нравится там где пиво и дым

там первые жены и третьи подружки

как братья они в разговорах просты

и Лорку зовут - как их теперь - ты

и спорят над пенною кружкой

пожалуй – Богдан-и-Тымиш говорит

(Ортега-и-Гасет) – как время летит

Считаю, пора по домам бы

хотя говорят нам Еще не пора

Они понимают что эта дыра

их может втянуть – но не рады

Б.Б. возражает – куда нам спешить

и дома тебя ведь ни ждет ни души

а тут хоть стихи и Антонич

зеленый маячит в зеленом окне

- как ключик в замке – будто пробка на дне

которая не потонет

Ю.Т удивляется – где этот дом?

он в свитере красном – цветет за столом

не видит он дома – пустыня

Испании что без названья Мигель

похожа на хрипы больного в метель

- на храмах католиков шпили

решают они посидеть там еще

трапецией треугольной плечо

и тени бокалов трепещут на стенах

Ю.Т. и Б.Б. и Богдан-и-Тымиш

как змей трехголовый огнями сопишь

а дальше – Харибда и Сцилла

под утро они – поругавшись – молчат

и пиво в бокалах и жены шипят

а дальше и старость в глубокую тьму

их разведет – но за этим столом

не поздно обиды пропить и потом

марку приклеить к письму

#  #  #

Бруклинская элегия

Утром пекарни еврейские выплывают из тьмы

Первое что настигает – похоже на ловкость лисиц  -

Запах корицы –  с сахаром тертых яиц –

До синагог из глины – и это начало зимы

Тесто пахнет сосной и сорванный где-то жасмин

Мешается с запахом лука – не слышно щебета птиц

в семь начинается лязганье железных замков

ржанье сабвея – крики уличных продавцов

грузчики носят фрукты – пот застилает лицо

и арбузы полосками похожи на тигров с боков

а галувинские дыни – на голливудских вдов

мексиканские грузчики – на олимпийских борцов

школьники подбегают: вот - желтый школьный автобус

старуха метет тротуары – воняет дешевый табак

бруклин возится утром – устраиваясь кое-как

жалуясь на ненасытность свою и вечную эту работу

на металлический мост, что выгнулся будто хобот

на муравейник людской, что однажды исчезнет в веках

хасиды  черной смородиной  облепили  углы синагог

они виноград арамейский – уманская глина и клей

рванина какой зашивает чужие слова иудей

накинув на голову телес – ему что-то шепчет бог

и дети вокруг щебечут – как пташки в раю его

и им попевает бруклин хлебом и скрипом дверей

каждым коленом еврейским – строчкой теплой как сыр

геометрией кабалы – камнем иерусалима

пением женщин в пекарне что наглотались дыма

колотушками перед субботой – и молоком от козы

христианин идет - в пекарню; а в синагогу хасид

оголодавший бруклин – смотрит им в спину

#  #  #

«Муза»

Манхеттен забывается – как текст

беседы сигарет – и ластится как пес

парчовый дым и пара фраз что Музиль…

которого ты перевел из сна в пустынной «Музе»

на сон слонов и птичий тихий свист

Озириса одел в Изисы тело

и на реке тумана белый лис

тех путников накрыл – уже серело –

на корабле кофейни в зимней бухте плыть

лишь дым от сигарет напоминает: быть

в тех стенах и углах воняющий текстиль

из вин и из стихов воссоздавал нам стиль

трухлявые пни песен что про калину в лузи

и нищих и стариков в кровавых бунтов дни

беги к себе же – рядом с музой

ее колен – ведь те кто там: смешны

и страшные – словно ловцы на лиса –

и те кого накрыл абсурд певицы лысой

и те из путников кто выйдет из реки

кто знает норы слов и хлещет коньяки

они корабль наш не пошатнули хором

сирен – ведь наблюдение дел

времен когда протесты тушат кислым ромом

огнетушителей меж ног – иных удел

эпоха пост-бунтарства – пост-стихий

искусство мусор – не нужны стихи

поэты и творцы допьют отраву века

все мимо пронесут вино из чаши блеклой

и только этот миф в котором твой Озирис

смерть в городе искал – и тот корабль

что стал приютом знающим наречье зверя

и снов язык – и слышит твой причал

что ты при кофе – на столе воды –

желтеющим ногтем ты чертишь те ходы

и выходы – где полный город книг –

и мы – как мыши – кружим между них

и с нами наши дни любовницы и шлюхи

официанты – все кто бережет

и с нами пьет все то что льет господь не скупо

в чернильницу души что светит витражом

#  #  #

Шляпа Никиты Станеску

Черная шляпа Никиты Станеску напоминает черную птицу

которая вылетела из гнезда квашеной капусты его речи

и кружит над головами поэтов

Радомир Андрич носит эту шляпу – словно кувшин воды в пустыне –

держа птичью ногу шляпы (она же птица) в одной руке –

а другой разогревает прозрачное тело ракии

и медленно повествует о средневековой Сербии

Шляпа Никиты Станеску зажмурив глаза – сложив крылья словно херувим –

тихо дремлет –

шляпа привыкла к Андричевым разговорам и потому может отдохнуть

фетровая ткань опоясана черной траурной лентой

- черный язык смерти –

поэты разговаривают на этом языке – пишут на том языке и после смерти становятся

черной парчой этого языка

поэтому Никита Станеску сидит с нами в корчме и пьет черное вино

но ничего нам не говорит и для многих он невидим

поэтому некоторые не знают  что он рядом

а видят только черную фетровую шляпу

хотя несколько посвященных знают что шорох кукурузы

это шорох его ангельских крыл

ничего нам уже не скажет Никита Станеску

его шляпа становится: то львом – то волом – то орлом – то ангелом

и нас отделяет желтая моча осенней кукурузы

и черная парча херувимского крыла

и замотанный рот ангела

хочет нам что-то сказать

но белым пятном воздуха забрызгивает нам уши

и мы только знаем одно: пить черное вино

ведь нам нельзя слышать те слова

#  #  #

                                                                Светлане

из сна тяжелого – как снег на плечи –

в зиме нью-йоркской – при воде и кофе

в китайском ресторанчике напротив

эпоха постмодерна –это китч

не названный – минувшего столетья энди воргол

- приносят суп из курицы недорого –

малыш китаец мокрый – дождь с утра –

заходит как последний император

мы посидим еще: декабрь - затраты

и музыка налипла как икра

и в этом ресторанчике дремотном

восток и запад пахнут однородно

зеленый чай здесь к блюдам подают

тебя тошнит от запаха что тает

как музыка – пространство облетает

речь медленна и создает уют

парует чай – а что на чаевые

ты дашь – как крошки – за года немые?

во взгляде сонном – кажется маячит

застывший зимний океан – для чаек

пустынный пляж – холодный ветер плачет

подбрасывает целлофан – как мячик –

пустынный пляж лишь чайки словно в снах

и ветра шелк – как будто жизнь – в руках

а рядом ресторан – в котором сны твои

рождественские – задождило снова

ты пробуешь какой-то острый соус

и говоришь: «я это не доем»

и оставляешь чай – и холмик риса

и на столе помятые ирисы

хозяин что-то спросит – хоть откуда

он мог бы помнить нас – ты плачешь

и резкий ветер резкий запах – значит

начало смутное – и счет на блюде

ты что-то за окном глазами ищешь

покашливая – глухо как курильщик

#  #  #

Порт

в порту принимают груз из Китая

запах соленой рыбы воздух съедает

жара висит – словно дым сигаретный - кругом

листья табачные  - и листья легких рядком

торсы смуглых мужчин – что живут словно рыба

с морем живут они – как поэзия с рифмой –

хаос в гармонии:  выкриках – срежете – поте

в тех кораблях – грязи – работе

у каждого слово – разбитая лорки гитара

светится сердце газовой лампой пивбара

пенится пиво и кровь у цинично прожженных

девушкам врут что дома у них есть жены

и в чреве этом – посудине сна и пота

в этом порту где примут случайные роды

и дети рожденные – будут одни на просторе

среди китов в океане дельфинов в море

средь мусора что лежит неделю прокисшим

цвета который теряет японская вишня

слов что лежат – будто мужчины на пляже –

ткут свою жизнь из воздуха и из пряжи

тут контрабанда – шлюхи как сонные совы

и моряков иностранных стаи и сонмы

хлопают двери – скрипят – ругань и вой

дети с ракушками в этом заливе находят порой

волны несут сюда девочек с ближних сел

деньги и опыт учат получше школ

ранней грязи – пьяному сну в пивбаре

шепоту за спиной – крикам – выдоху пара

порт принимает как шлюха десяток мужчин

те корабли что назад вернутся пустыми

прячет за пазухой таможен и складов шум

 звуков и преступлений пенную муть

слышите пение – раненый стон кита

слезы дельфина: тоска его золота

своего сына зачатого в грязи пивных

крики спелых подружек и движенья развязные их

#  #  #

Футбол 1874 года

на пустыре где сыграли в футбол 1874 года

вместе с чувством воздуха – и запахов от золы

переживши года – перелеты – сучью эпоху

с бутылками из под пива ставшими частью природы

с вином которое только что принесли

игра в футбол на жизнь и смерть постепенна

каждый считает истоки в рыбе – рыба во сне

в музыке которая тоже бывает тленна

она – сдутая пыль до четырнадцатого колена

поэтому мы одиноки на этом дне

никто не сказал какою мерою – как корону

вырезать из бумаги – из слов в ожиданье ножа

футбол доиграет на поле нам в сотый раз антигона

самым известным явлением были весла хоронов

скажешь – на лучших актеров всегда – неурожай

 плоды неурожая вечны – торговцы тунцом

поднесли цены – сушеную рыбу до лета

чистили все – у каждого личный дзен

выравнивал дух – и старец с лицом

монаха – вещал нам про свет и про конец света

что же у старости нет плодов – во снах

почему тот футбол – единорог гобелена

такой ненастоящий – на игроков цена

высокая – жизнь и смерть – очевидно эта одна

минута игры не похожа на любое другое время

футбол 1874 года игроками отыгран – они

в пространстве – время геометрическая прогрессия – там

кусочек зеленого флага – всегда в состоянии войны

ожидая противника думают что сыны

кендзабуро ое – но причины я не узнал

#  #  #

Про полет ангела с черным и зеленым лисом

                                                                         
                                                           Янушу Шуберу

каждому слышно что каждый – кто там

вверху – ангел – аэроплан

шевелит в соломе воздуха голубой

алюминием крыльев как моль

личинкой стиха из ультрамарина

черным пальцем как гибкой лозиной

черным лисом манит к себе сны

языком оближет жиром слюны

надеждой: что там отодвинут заслоны

пурпуровой девы в красной короне

которая убрана в шелест шелков

- лампочкой светит из лепестков –

в ее желудке шершавый джаз

высосет музыку – и тогда жаль

флейту и звуков небесных флот

дыхание сбитое – растопыренный рот

те что иголкой шьют шелк и парчу

портные жизни что шьют свечу

оставляя нам след белый как пух

что падал дождем на зеленый луг

но другие портные рвут эти швы

вырезают свечи из бумаг и травы

и никто не уверен что его парашют

не подточит моль – и не сменят маршрут

время же течет как река без рыб

все слова из слов – корабельный скрип

потому летящий и закрывает смысл

всегда ангел он и зеленый лис

Возможно Вам также будет интересно:

Сергей Жадан: История Культуры начала столетия

Тарас Малкович: Тот кто любит длинные слова

Остап Сливинский: Адам

Григорий Чубай: стихи в переводе Ала Пантелята

Современная украинская поэзия: Евгения Бильченко

Максим Солодовник: голосу путников в сумеречных долгих аллеях