Остап Сливинский: Мяч во тьме

 Остап Сливинский – украинский поэт, публицист, переводчик.  Он автор нескольких сборников стихов, лауреат украинских и международных литературных премий. Также он – преподаватель Львовского университета и вице-президент украинского PEN-клуба. Остап Сливинский живет во Львове.

Предлагаем вашему вниманию верлибры Остапа Сливинского, которые вошли в книгу «Мяч во тьме» (2008). Перевод с украинского подготовлен Светланой Радич – специально для сайта Верлибры и Другое.

Остап Сливинский

  «Элегичность стихотворения определяется     длиной строчек. Остап Сливинский это хорошо   понимает: строчки его стихотворений, будто   не  раз упомянутые у него радиоволны,   настроены на определенную частоту, и дальше   ты или сбиваешься с этого ритма и   оказываешься в пустоте, лишенный каких-либо   звуков, или наоборот – ловишь сигнал и   движешься за ним, уже пребывая внутри   стихотворения. И пусть даже такая   элегичность задекларирована наперед, пусть   даже в стихотворении идет речь лишь о «элегии   храброго снега», ты наверняка знаешь, что это и твоя элегия тоже. Поскольку механика снега мало чем отличается от твоей личной механики и поскольку говорит Остап о механике как таковой, о способах перетекания слов в
стихи, о модели трансформирования жизни в литературу. Согласно с этой механикой, большинство слов наполнены странными значениями и содержаниями, о которых можно только догадываться, не различая цвета и запахи каждого отдельного слова. Реки, тела, водоросли, свет, огни, ливни, микрофоны, духи, птицы, дети – слова, которые начинают звучать, лишь сложившись в определенную комбинацию.

Именно об этом и книга: все начинает звучать лишь в определенном взаимодействии, ведь бесполезность отдельных действий обусловлена самим этим взаимодействием, идет ли речь о словах или о людях. Постоянное обращение к собеседнику, постоянные упоминания о почте и птицах, о других способах связи (голос, почта, радио, телефон) из раза в раз отмечают эту необходимость взаимосвязи, ее неизбежность. Взаимозависимость, которая наполняет каждую строчку, объединяя их с невидимыми креплениями – вот, что воспевают эти элегии, вот, можно сказать, содержание книги. Когда кто-нибудь спросит: о чем эта книга? – можно не колеблясь отвечать: она о невидимых связях, которые объединяют нас с нашими словами, поступками и воспоминаниями, о механике взаимодействия, которая помогает нам засыпать и просыпаться.

                                                                                                                                  Сергей Жадан

15 СЕКВЕНЦИЙ

С этим зубом, что растет себе тайком, пользуясь моим сном,

Чтоб однажды утром, возможно, заблестеть, как страшное оружие,

Со все еще неплохим телом, хотя и уже замедленным течением жидкостей,

И дополнительной миллисекундой, нужной, чтоб отреагировать,

Я все еще могу попробовать подкупить хотя бы самого незначительного ангела.

 

Раздражённые боги всей моей жизни, грозные и ласковые духи,

Что ждут от меня жесточайшего «нет», колесо,

Что катится само собой, гонимое ветром и предчувствием ливня,

Все существа, которые приходили, чтобы что-то мне показать,

Тут стихают и отдаляются, будто пишут в другую сторону.

 

Ровный ритм, как на суданском рынке, словно говорит

О той же простенькой грусти. Заблудшее посольство вольфрама,

Что подает мне мерцающий знак. Какая разница, откуда начинать

Отход: все написано внутри, до этого неопределенного знака,

Самочитающегося иероглифа, что переводит себя, как Спазм и Труба.

ЧИТАЙТЕ: Остап Сливинский: Адам

 

СФЕРА

Почему-то из носа шла кровь, будто сердце опять искало из тебя выход.

Я сначала ничего не понимал, думал, ты плачешь,

Пытался остановить такси, смеялись желоба, мне аплодируя,

Гасли квадраты кофеен, дорожные знаки показывали друг на друга,

Звоночки и рыбы, золотые космонавты, стакан воды с накрошенным стеарином,

Взбаламученная новогодняя игрушка. И ты – внутри новогодней игрушки,

Которая выполняет свою механическую радость. Пианола Марлен

Сама сыграет элегию храброго снега, сама приструнит погоду и возьмет тебя на крючок.

 

Моя сфера, полная дыма и огней, разной случайной музыки!

Сердце и легкие вибрируют, как приграничные мосты, с ночи еще теплые и мокрые:

Пленники собственного движения, чучела облаков, соломенные быки.

 

                                                           

                                                   *  *  * 

                                                                                                                                              (Для Сьюзи)

Впервые за долгое время я обрадовался ливню, что принес хотя бы небольшое изменение.

 

Позади была бессонная ночь, а я смотрел как дети играют в какую-то короткую игру,

 По одному выбегают, выкрикивают несколько слов в дождь и бросаются назад

Под жестяной козырек, и смеются уже вместе.

 

Так и у меня вылетел какой-то смех, как шаровая молния, дождь будто кувыркнулся

Передо мною, и я вдруг начал хохотать, все закрутилось, словно стиралка, полная

Белого вина.

 

И было, как глубоко под водой: «Вдыхай, но останешься нашим королем», и я еще колебался,

Если это возможно – колебаться и хохотать одновременно,

А потом сбежал вниз, где вечно молодые клены словно кружились между каплями,

 

И кричал, дайте больше пены, откройте шлюзы йогурта с соком, и кричал,

Выключите свои колонки, потому что будет замыкание и большой фейерверк, и невесты

Будут вспоминать этот день со стыдом, и смотрел, как деревья уклоняются от самых крупных

Капель, и пробовал так же.

 

Дети сбились в кучку под своим козырьком, мокрые и цветные, как один экзотический коралл,

А я был их королем, и не мог выдохнуть.

 

LIMBO

Холмы после ночи были словно разобранная постель,

В которой свили гнезда птицы. Помнишь:

Можно доверять лишь случайным находкам,

Я нашел остатки чьего-то пальто,

Что зацепилось за весло. Кучи одежды

Напоминают лишь секонд-хенды и

Концлагеря, а тут? Большая стирка

Устроенная ночным туманом?

Словно отель открыли над гладью озера –

Зажженные ночники просвещают воду насквозь,

Пожарная лестница ведет на песок на дне.

Можно заночевать в воздухе, чтобы земля

Не мучила во сне вместе со своим истлевшим

Кладбищем! И целым пучком оскорбленных

Пальто, изувеченных ботинок и шапок!

Нужно считать, чтоб не надеть мертвую рубашку,

Например, - А достаточно не закрыть окно

Перед ночным мотыльком, что переносит вирус другого света.

Действие одного из снов происходило в гардеробе

Которым начинается противоположный мир.

 

ВЫХОД

«А можно не иметь никаких убеждений, и тогда

разбитый термометр будет не более чем освобождением от страданий;

облако цинковой пыли растает над нашей неприбранной постелью».

 

Я – мера значения, которую можешь удержать сжатыми, хотя и ослабленными после сна

коленами, и больше ничего, сегодня.  Переменное напряжение

света и цвета, замеры прозрачности кожи, микроскопические лоты,

погруженные на глубину нескольких миллиметров;

 

внизу, на выходе, нам предоставят чертежи, схемы. Но мы можем этого

не подписать. За номер с пескоизоляцией еще не внесена предоплата.

За нас не поручатся специалисты по безопасным мансардным окнам,

безопасным бритвам, небьющимся стаканам. Пустыня отложила личинку на вылете артерии.

 

Ждать недолго: кашель в самые невинные мгновения дает небольшую надежду.

Выходим по одному, чтобы страх не подпалил другие сухие кроны;

круглосуточное наблюдение разве что освободит нас от чрезмерной

сентиментальности. Далекое наводнение, далекая погоня, чье-то дыхание

 

отступает на последние самые отдаленные рубежи. Переходим к следующему окну

«Лицо, увиденное в свете, отраженном от белой палубы «Санта-Люсии»

можно никогда больше не узнать». Я догадываюсь, что это значит.

Мы пришли, когда уже выпустили первую порцию пыли,

 

когда те первые уже спали на мягких бородах, а остальные

только заморачивались с неудобными штопорами.

 

ЧИТАЙТЕ: Андрей Любка: Сорок баксов плюс чаевые

                                                        *  *  *

                                                                                                                                                    M.R.

Нужно было легко оттолкнуться и плыть.

Развернутый течением катер, над которым пАрила

Кухня оттепели. А дальше – двое из них, рассёдланные,

С выпирающими лопатками, между которых набралось немного воды.

 

Они любят ложиться в ил, где заканчивается

Камыш, и, кажется, будто упали две кометы,

Завернутые в черный брезент, с какими-то опорами,

С меридианами ребер, что просматривают

 

Насквозь. Тут творится их бессвязная любовь,

Посреди круглосуточной обсерватории трав.

Птичка вод, шпулька света, наездничек ветра,

Как водомерка – невесомо и точно – я переписываю

 

Их курсив

 

ПАПА

Я вышел за двери,

 

шло представление «Спуск на воду корабля Изиды» и

дуло так, словно я надел слишком большую мне рубашку,

перекрещивались ветра, и получалась музыка перекрестка,

похожая на звезду Голиафа – раскрученное верными чертово колесо –

смех, задымленная папская пасторалька:

«я вытерт, как поля шляпы! Я чист, как лучезарная лысина».

 

Знаю, что папа споткнулся бы, если бы я вдруг задумался.

А так: я словно бутылка с выбитым дном, на которой играет Его ангел.

 

СТИХОТВОРЕНИЕ НА КОНЕЦ ОСЕНИ

                                                                                                Полностью

                                                                                                анонимная история, тут никого нет,

                                                                                               смятая постель с почти невидимым

                                                                                               пятном в форме тела, и открытое окно.

                                                                                                M.S.

Я заснул быстро, как никогда, с рыбацким крючком, загнанным в палец,

вот такая история, все начиналось с побега вверх размокшими ступенями,

просто выдолбанными в глинистом склоне, а закончилось в луже крови,

которая была фонтаном из разбитой ампулы. Когда страшно,

самое лучшее заснуть.

Еще была история о рыбе, в желудке которой нашли неразорвавшийся патрон, говорят,

некоторые рыбы доживают до семидесяти лет. 

Истории могут повторяться бесконечно, пьяная жительница Лапландии опять

стреляет в своего мужа, спутав его с медведем, что способствует введению

сухого закона на целых двадцать лет; американца и россиянку опять

высылают на околоземную орбиту, чтоб исследовать специфику оплодотворения

в невесомости; Кортни Лав после рекордной дозы кокаина начинает говорить голосом

покойного У.Х. Одена.

Отдельные вещи все-таки можно проверить, делая вид, что спишь,

оставляя микроскопичную щелку в дверях в ванную, посыпая порог

сахарной пудрой. Мало что остается сухим – такое время.

Какая-то собака целую ночь бегала вокруг ограды. Я протягиваю руку на другую

половину кровати, но там лишь тепло и влажно, как в экваториальном лесу;

стакан, оставленный на ночь на садовом столике, полон уже другой жидкости,

желто-зеленой, тревожной, с осадком.

Что-то спит на дне любого рассказа, как бездомный, что ночует закопавшись

в теплый песок пляжа. Выезжая, я

обследую каждый уголок сада. Как ни прискорбно, остаются совсем несущественные вещи:

несколько ведер с остатками извести и оранжевой краски, поваленный ржавый флюгер,

следы чьей-то мочи на инеи, что покрывает елочные ветви, возле самой земли,

с тенистой стороны.

 

СТИХОТВОРЕНИЕ НА КОНЕЦ ОСЕНИ (2)

Но если упадешь, крючок в твоем мизинце будет посылать сигналы SOS,

пока неизвестно какие доноры начнут тебе качать кровь, подсоединив к сердцу

дополнительный  output.

Так что, ты никогда не сможешь быть на самом деле одиноким, даже в это бесцветное время

суток и года, на этой глиняной планете, набитой изнутри прелой листвой.

Так и так, лежал, нашли его две пекарши, которые везли с утра

хлеб на геологоразведочную станцию, было много птиц.

Все еще можно спасти, если сон не прервется.

Открывать или не открывать посылку, на которой написано лишь: «For Jukebox»?

Захотят ли души прийти за нами, если мы и дальше будем сидеть без движения, молчаливые,

не обозначенные даже на инфракрасных картах?

По саду можно ездить на велосипеде, огибая яблоки, что свисают низко –

как тела, защищенные каждое собственным запахом.

Сменить тело – как перелететь на другую ветку, на лету подцепить себя на собственный крючок,

поймать в собственный мешок.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Тихая и побледневшая, как заблудшее светило или

стакан c фосфорной водой, унесенная потоком всего,

что мы тут наговорили, вихрем тепла и пепла, камфорным

запахом любви, камерной музыкой пружин

из литого каучука,

клубами других звуков, которые я не умею читать, голосов

подруг, которых знаю из рассказов и фото,

щебету звонков, скрипу велосипеда, который теперь в мансарде, еще мокрый,

стихает и впадает в дремоту, словно старый механический гений,

ты вернулась, так что, тогда каждый из нас попав себе в пятку.

 

«Знак осторожности» называлась серия, в которой герои готовят фруктовый чай

и боятся отрывать взгляд от колышущейся воды. Помнишь?

Она парила на качелях, выписывая дуги и напевая «над пропастью в письме»,

Он вызывал мартовских духов, запуская шляпу, как бумеранг.

Но молчание – молчание забирает лучших. Никто из них не сказал ни слова.

И если любовные стихи смешны и подобны вьетнамскому рикше, то как же без слов –

обычных, словно морская вода? После Бергмана нам подсовывают

сериал, а это значит, что мы дважды пойдем в тот же класс, как грустные переростки.

Еще молчаливей, с глазами новорожденного тюленя,

внутри принесенной кем-то музыки,

неподвижные, как распарованные ботинки, в дух разных углах

танцевального зала.

Я представлял фотографа, ты, кажется, напросилась подносить гостям бокальчики.

 

И как вернуться из заэкранья? Словно рыбак,

выключить мотор посреди шторма и положиться на одно только

заученное годами заклятие? Повторять, будто машина, что смешивает небесную

и озерную воду, повторять, как пианола, заведенная другим ключом:

сурьма, камнеломка, любовь, любовь,

сурьма, камнеломка, любовь, любовь.

 

 *  *  *

Я сочувствовал, когда он накрывал тебя одеялом, выдумывая

все новые и новые слова, чтобы научить тебя называть тьму.

Конец ноября возвращает на нас орлеанскую тьму.

План эвакуации начерченный на плаще, которым нас пугают

в фокусе чтением вспять, снизу вверх, справа налево.

 

Через ночь берега останавливаются, заключивши корову в образовавшихся трещинах.

 

EVA

Старый университетский корпус, который называют «Казарма», и почти всегда закрытый

Ботанический сад; некоторые из нас перепрыгивали на роверах невысокие цепи ограды,

Останавливался перекресток, проклиная смену Света. Мои не взрослые Духи

Будут беречь Тебя, Ева. Тогда я долго не открывал, вдыхая аромат

Полной ванны роз после школьного праздника, шампуня «Соль с вишней», который Ты

Любила; Министр внутренних дел страны кефира пунктуально закрывал свои границы

Каждое утро, когда пора было бежать на Стадион и в ветвях шумели пробужденные;

Я терпеливо ждал, пока Ты поговоришь со старшими, я представлял себе руль и крутил

Перед тобой изображение, полное неведомых мне знаков, узнавал себя и ставил на

Отметке «0», и двигался, как в танце засыпания; узнавал Твоих друзей и домашних животных,

И также определял им числа, ближе к себе. А дальше очень глубоко залетали птицы,

Я все-таки обращался к Тебе на языке перьев, но знаешь, как перья все пропускают,

Словно пьяный патруль. Это называется «синдром пеликана», я был просто блестящим

Образцом; И когда я с позором вернулся за парту, вспомнилась Твоя единственная фраза:

"Чтобы не волноваться, я представляла людей деревьями". Ева, я перестал отзываться на
Своё имя.

МАРИЯ

Так, словно впереди у нас еще очень много яркого света,

Словно разогнанное сердце будет катиться мягко аж до самого конца,

Глотая только лишь свет. И будет еще кто-то, кто придет под вечер

На пляж, чтоб вместе с Тобой погреть ноги в песке,

И, завернувшись в Твое полотенце, уйдет, не навсегда.

 

Любовь – как свободная радиочастота, на которой изредка кто-нибудь

Задерживается, чтобы послушать что-то свое. Сердце содрогается несколько раз

И просыпается на свою ночную смену, будто баптист-пятидесятник,

В которого внезапно включился и стал передавать Иисус.

 

Сейчас, когда заступают на дежурство утренние духи, я уже не способен

Писать и не способен вернуться в сон, вижу лишь свет, который

Тоже задыхается от густого снега, когда силится нас позвать.

Смотрю на Восток, где ведут осла и останавливаются на ночь возле теплого

Пепелища, покорно трачу свое семя, и уже никогда, вероятно, не узнаю

Желанной терпкости утренней любви.

 

«Какой любовью я могу теперь с Тобой поговорить?»

 

Не пройдет и семи месяцев, как Ты родишь дитя от Чужого,

Другого Мужа, которого я еще не знаю в лицо.

ЗАВТРАК НА ТРАВЕ

Où es-tu passe mon Saint-Germain-des-Prés?.. Тонкая шоколадная пластинка,

"маленькие завтраки"; где-то уже случилась эта сессия звукозаписи с участием

слонов и каштанов, вот только на каком берегу теперь разгружают звук?

Pras-pras! Можно вообще опуститься до звукоподражания, до жестикуляции –

 

Река все равно будет приплывать к тебе каждый раз, как дельфин, со своим

свистом, пением, возможно – ребенком, который сидит на спине и выбрасывает флажки

фанерным самолетам. Небо над бассейном. Все, что было легче тебя, уже давно там.

Четыре на восемь, пять на один, на ноль, и еще раз – с самого начала, с поднятия якоря.

 

                                                     *  *  * 

А то, что было дальше –

 

я рассказал ей, как был крещен. Не знаю, почему-то зашла речь.

Я видел фото домашнего алтаря, стол, где мы много лет

обедали – и тут: свечи и небольшая икона, цветы и какая-то другая

зелень, похожая на пучки петрушки. Меня держат на коленях,

сидячий младенец, не знаю, может я уже крещеный на последнем фото.

 

Сколько на самом деле может вместить в себе стих? Больше, чем

успеваешь подсмотреть с освещенного мостика, пока внизу проплывает

чужая тяжелая баржа? Больше, чем успеваешь наговорить

в одолженный телефон, в предместье города, полного понурых

горняков. Больше, чем сто шестьдесят знаков.

 

Стихотворение протекает,

словно плохо закрытая бутылка, ничего, ничего.

 

ONE SMOKY HOUR, BEFORE THE DAY FALLS

Теперь осталось только сказать, куда меня везти.

 

Все это дело обычной абстракции – час и двадцать пять минут,

время, которое остается до открытия главных ворот,

торжественный выезд и въезд,

 

туман, замшелая деревянная серна в углу уже сумеречного двора.

«К счастью, разочарование возвращает нас раньше,

чем мы успеваем зайти с черного хода и выставить себя на смех».

 

Gloria! Gloria! Имя возникает сразу же с ее выходом на наш скромный подиум.

Уже раскрасневшиеся, "turned on", мы одалживаем друг у друга табак и смеёмся

в полупустые кружки. Всё так, как и было на постерах.

 

Ты веришь, что это возможно – этот Диснейленд в снегах, веселые городки,

эти раскрасневшиеся от вина воротники? Что-то протекает, но в небе

как раз поднимают очередной занавес, начинает тарахтеть электростанция,

 

и мы забываем подбирать ноги. Дальняя, дальняя слава.

Остаётся час и двадцать пять минут, чтобы найти какую-то формулировку

для нашей страсти, для позиции наших рук. Дальше может пошатнуться трухлявый причал,

 

намокшие, мы потеряем схожесть с героями, в реестре теней останется

незаполненная графа. Чье-то зачеркнутое фото на стене остывшей кухни, двумя

перекрещенными линиями, зачем? Куда вытекает газ, который должен разбудить

 

сонную артерию? Почему условленным паролем не отзывается саксофон

в мансарде напротив, не реагируя на три короткие вспышки фонарика?

Четыреста сорок подписей за то, что лишить нас неприкосновенности

 

Один, один дымный час - и всё сложится в позицию для родов,

в афоризм. На случай допроса нужно вспомнить названия болотных бабочек,

кистепёрых рыб. Почему не выехали, хотя чемоданы были собраны?

 

Имена сообщников? Нет сообщников, чемоданы не были собраны,

все было представлением, чтобы поднять дух пленных,

намокший порох,  моль за обшлагами, швабры,

замшелый двор, ворота, которые всегда открыты.

 

                              *  *  * 

                                                              Америка, ты дала мне не много

                                                                                                                   М.С.

- Были дни, когда слова летели, будто выпущенные из самого точного оружия.

- Нас принимали города, которые росли в ноздрях вулкана,

и даже умереть

было так, словно бьет в грудь холодная волна.

Наши добрые орегонские братья! Я танцую,

как заведенная игрушка, мне есть за что вас благодарить.

 

Америка – о,

она расставила свои города так, чтоб можно было

читать их с любой точки, чтоб наша дорога

от озера до подгнившего крыльца была, словно взлетная

полоса, всегда ими подсвеченная:

несколько самых важных книжных магазинов, сцена

с медным микрофоном, созвездие Сверкающий Велосипед.

 

Не останавливайся, продолжай, Змейка,

отчаливай мягко, а дальше – как ошалелый катер.

Бог не покинет того, кто выбрал его рейс.

 

ПОДВИЖНЫЙ ОГОНЬ

Простынь, нагретая за вечер испарениями реки, разодранная тройным

ножом следа, что-то преследовало нас – сломанная ветка,

куриная кровь – всю дорогу. Помнишь, когда ты впервые почувствовала страх?

Звезда, казалось, светит изнутри, из-под мятого брезента, со дна

того мусорного озера, чьи источники мы неосторожно открыли.

Раз и два, можно считать, ты уже спишь, вписанная в полукруг палатки,

а дальше – в неправильный многоугольник карьера, забыв про велосипед,

что мокнет под дождем.

Подвижный огонь, Lauffeuer, так мог бы называться межконтинентальный экспресс

или какая-нибудь международная разведывательная операция, но почему-то здесь,

на краю обжитой части Европы, это слово возвращается, как пароль,

блестит на мокрых наэлектризованных рельсах, вспыхивает дважды в темной будке

обходчика. Кто-то проснулся там?

Сколько еще знаков нам нужно, чтобы мы повернули назад?

Из-за плотного дождя, вероятно, не воспользуемся приглашением пропахших глиной

и овечьим сыром пастухов из долины,

так и останемся тут, среди вспышек, от которых полотно просвечивает каждой ниткой.

Остановленная и остывшая кровь оставляет за собой вулканические русла, сожженные травы, мы

еще немного на плаву, а потом – уже всегда на плаву, непотопляемые, как ливень,

стоим под плотно окруженным небом, откуда слышно что-то сквозь охрипший мегафон, как

с места катастрофы. Кто-то заключен в перевернутом вагоне?

Река где-то сорвала мост, по которому ехал автобус с побеждённой футбольной командой?

На этот час новостей больше нет, поступают туманные слухи. Однако,

неподписанным можно пренебречь.

Неиспользованный свет вернется назад на неизвестный тебе адрес.

На рассвете я иду на берег искать забытый тобой купальник, момент запоздалой,

да ещё и очень сомнительной близости. Велосипед лежит там, где следует,

политый, проросший отблесками. Все работает в заданном ритме:

дыхание реки, стук колеи,

дождь погасил солому, что горела, как маяк, разложенная на железных прутах.

Огонь остановился в этой обугленной клетке.

Его последний вздох был где-то в четыре утра, когда живые редко думают о тех,

кто уже почти там.

 

     *  *  * 

Карта Гренландии светила над нашей кроватью все летние ночи,

Словно созвездие Тюленя или продолговатый глубоководный маяк.

Почему сквозь толщу воды не видно мускулистого механизма, который там точно работает?

О боже, какие-то голоса, какой-то другой разговор идет в твоем теле в такую пору,

И я срываюсь, облитый холодным потом, слушаю, как он бахает, совершенный, один на всех.

ЧИТАЙТЕ: Василь Махно: 38  стихотворений о Нью-Йорке и кое-что другое 

 

 ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ ДЛЯ Н.К.

Еще только шесть, а на дворе уже царило столько светлых королев! Моя Сатанка!

Свет неба пробивал насквозь простыню, мне стало стыдно, ненадолго,

там будто спали какие-то водоросли, под одеялом было как внутри прозрачного кита,

и поверь, я увидел там центр земли, который крутился, словно красная наклейка на пластинке,

он смердел, как подожженная пленка, смердел рыбой, которая не успела вырваться жгучей мантии –

знаю, ты уже не спала почти два часа и успела приготовить завтрак, который теперь стынет на кухне,

и долго стояла возле меня, открывала и закрывала окно, и вернула детям мяч,

который случайно залетел на веранду, но ты же видела то же самое? Как сквозь горячий воздух?

И услышала тот шум глубин, душных и радужных? Иначе почему

мы словно затанцевали, встретившись взглядом – через мгновение, когда я окончательно проснулся?

 

2

Верь мне, светличка.

Даже когда -

когда со дна подходят тени рыб, искрящихся на солнце – и я вижу их мутный

бок, путаюсь, стреляю наугад – даже тогда –

верь мне, светличка.

 

Сейчас, когда, кажется, целый океан упал на маленький город,

шумят деревья, перекачивая прозрачную воду,

и мы словно бездомные, что напросившиеся заночевать в автоматической прачечной,

притихшие и счастливые среди повсеместного полоскания,

в танце на рее, в сердце кометы,

что полна старых имен и дат, случайно переплавленных в одно жгучее ядро,

разогнанных так, как только мы можем бежать в своей любви.

Светличка, я не могу без твоего дыхания.

 

CHRISTMASUTRA

Жизнь

нарастает медленно и неуклонно, словно цветной риф.

Оловянная фольга, старость деревьев, стадион, переделанный в вольный микрофон поэзии,

сетка, через которую я перелетаю мячом, мне хорошо, я спокойная пуля,

у которой нет предназначения,  потому что есть лишь молчание штаба, только лишь свет без слов,

телефон включился и сверкнул из кармана, как безумная звезда.

 

Умей слушать, дальше растворяйся бесшумно, будь сахарной ватой,

вьетнамским коктейлем под названием "Колыбель крабов", которым заливают восточную печаль.

Площадь небесного спокойствия, я молюсь, встав в неудобную позу посреди

свежеиспечённых рождественских шоперов. Каково мне?

OY.

 

 *  *  *

Мне снится Богуш Золаи,

вижу его хрустальную руку с налипшими парашютиками одуванчика.

Его ангел отправляется за сдутым мячом,

который относит медленное течение. Ступает в воду, неуверенный в этой стихии.

Открывается сухой плод минувшего дня, полный загадок и наблюдений:

Богуш на пристани, его волосы и рубашка спокойны

несмотря на береговой ветер, что надувает полосатый сачок метеостанции;

воздушный шар освещает пейзаж, пылает его адское ядро.

Птицы садятся на голову убитого жеребенка, достаточно нам обернуться – и мы

снова видим, как падают их черные тени. Недалеко граница: тихие фургоны

ночью движутся беленой стеной берега, отбрасывая полумесяцы магниевого света.

Богуш выносит нам лавки, плетеные половички. Гудят казаны над медной рекою Кереш,

поднимая воду на ночь; быстрее вращается колесо мельницы, не отягощённое хлебами.

Я знаю, как может быть там – выше по течению, наверху, в дебрях виноградника.

Знаю, как пусто звучат мехи, как блуждающий свет расшатывает рыхлую колоду тела,

Как меняются соседи. Когда-нибудь единственная дорога сюда

исчезнет в пыли, и что тогда? Обнажится камень, забьют источники? Богуш

показывает могильную плиту посреди сада – священник.

Сад открывает свои филиалы на перифериях мира.

Богуш, ты там, где двое, четверо, перекрестившись, садятся во внутреннем дворе вечера,

созданном его походкой, происками, его глухими окликами.

Ты разводишь огонь в наполненной углем сурдине, от чего пытаешься уберечься?

От ночных отголосков, что напоминают громыхание тел по трубопроводам неба?

От перелетов ангелов, которые знают свое место и время? От линий фронта, что неудержимо сживают свое кольцо?

Глаз тайфуна, в котором ночуют твои птицы. Ты находишь тайник в Книге,

вино, которое ты пьёшь, находит успокоение в твоём глотке. А где смятение лозы,

и почему в твоей Книге ничего не написано о беспокойстве виноградаря?

И ты, считающий себя искусным метеорологом, сможешь ли

прочесть письмена на воздушных змеях, которые запускают репортеры,

откомандированные на ту сторону? Ты хотя бы слышишь их хлопанье?

«Главное, говорит Богуш, это уметь застать один из часов на горячем, когда он

все еще неосмотрительно открытый, проведёт нас по коридору всех следующих часов».

Как правильно прочитать дребезжанье ключей, которое далеко впереди,

клепание кос, ритмы вуду, тёмные следы на подветренных стенах – от крестов, связанных из двух палочек?

Что предает нас перед большой водой – эти несколько вопросов, и их расшатанные паперти,

где мы стоим стайками, передавая из рук в руки хлеб и маслины?

Бессонница открывается здесь пунктуально и торжественно, как новый

ярко освещённый супермаркет, сюда приходят и прицениваются,

цыгане гонят сюда всех своих коней,

«могу ли я переночевать в твоей бессонице?»

Богуш смотрит на этот посеребренный континент, который избегает своей тени,

страдая безнадежной фобией – быть тенью своей тени.

Темные кометы летучих мышей; самые простые существительные, вода, порох, голос, вращаются

как стробоскопы, отбрасывая мутные кочующие отблески.

Следы на воде, поезд, который нам не удалось остановить на этой промежуточной станции,

знаки нашего невидимого письма, что ещё видны с высоты птичьего полёта?

роение семени, свет наших воспалённых гортаней, голоса, которые высвечиваются

из-под ребер старинной арабской скорописью,

пламя двигателей, сияющий суд, что несется аэродромом,

горловое пение, которым для нас дублируют послания фатимской Богородицы?

высоко оборванные желоба, бесконечная путаница следов,

какое-то пятно, что-то между деревьев, что появляется, гаснет,

и опять зажигается в другом месте,

железнодорожные справочники и станции, которые всегда слишком далеко,

замёрзшие стёкла с письменами чьего-то неровного дыхания?

Ангел, перейдя на другой берег, отжимает подол.

Богуш сливает остатки вина в в бутыль, опускает колодезную крышку,
и пока он погасит фонарь,

остается немного слов, да и те едва ли успеешь сказать:

«пока ещё чувствуем друг друга спинами,
мы есть пока ещё чувствуем друг друга спинами».

 

SUSHI BAR CHARLOTTENBURG

Кто делал это фото? японская инсценировка,

взгляд из-под жесткой черной гривки, подрезанной ровно, как ноготь, и сзади –

что-то такое, будто полные дыма легкие.

А если

не инсценировка?

 

Если все на самом деле, то я хотел бы не жить несколько следующих минут.

ЧИТАЙТЕ: Сергей Жадан: История культуры начала столетия

 

 *  *  * 

Теннисный стол и сетка между деревьев, маленькая

раскачанная планета с вытоптанной травой,

що разгонялась каждый день, словно скрипучий аттракцион,

и выбрасывала нас просто в радужную воду,

посреди жетсяного оркестра тайн.

 

Все ключи, которые мы носили на шее, все маркированные тропки,

соревнования по разжиганию костра, дни без еды и воды,

на одном вине, на одной любви, наши тайные места,

обозначенные светлячками, замёрзшие плечи и задымлённые головы –

всё настигает нас и молчит. Великая тишина рудников.

 

Теперь темнеет в 4.40, я беру фонарик и ищу то место

возле реки, где я занимался любовью со Змейкой, с воздухом и землей,

и плетением коричневых растений, заключенным в ее вытянутом

теле, и можно было бы позвать, я знаю имена всех,

сутру каждого водоворота, но голос словно выселен

 

из легких за долги и ночной шум, и на этом берегу,

в сезон созревания мутных плодов вольфрама,

я сам, беспомощный и благодарный, словно спасённый щенок,

слышу, как сосуд, приготовленный для любви, заполняет

иная, глухая жидкость, похожая на дождь в надорванном желобе.

 

GET TO

Все начнется с опознавания людей на фото, так случается всегда, -

 

Когда-то об этом писал Саймон А., теперь я снова вижу это на хорватской

Рекламной открытке: девушка бредёт по высокому снегу, а сзади

- отпечаток ангела, чью тень пропустили через заставы сфер,

Пустой и наглый взгляд вверх, в небо с неогороженными серпантинами,

 

Нерегулированными перекрестками, откуда души выпадают назад в седла тел.

«Это называется аэрофон, то, что ты слышишь сквозь сонное подтаявшее горло», –

Оборачивается Богуш, которому кажется неудобным любое молчание.

Я знаю, воздух играет на канатах, облепленных живым пластырем ладоней.

 

Это и называется аэрофон – тот ветер, что запутывает тебе между вспотевших

Пальцев звуки духового оркестра с венецианского берега, пока в твоем

Албанском паспорте Адриатика ставит свою соленую визу.

Или тут, на праздничном молу, какая-то подпись становится нечитаемой,

 

Как-то по-другому по лицу стекают капли? Женщина, о которой ты мог лишь мечтать,

Отдастся тебе внезапно, тут же, на просоленных портовых досках?

Да, куда бы ты ни шел, ты лишь отдаляешься, даже если возвращаешься назад.

Когда-то тут был рыбацкий поселок, теперь остался только маяк, где клубятся чайки.

 

«Твои тени и демоны, даже если Ты призовёшь их, остановятся за шаг от Тебя,
так и не вкусив Твоих рыбы и вина».

 

НЕБО НАД БЕРЛИНОМ

Ко мне стучится сердце, будто я еще ничего не знаю.

 

Был короткий звонок, а потом часы ожидания на пристани,

возле частных катеров, там, где заканчивался Ванзе

и начиналось что-то другое – протока? В которой вода пахла зеленым чаем,

подсвеченная со дна целым министерством субмарин.

И я ходил по набережной, где двое россиян забрасывали удочки, хотя

что они хотели поймать в такое время года? Голоса, шпионские ракушки, которые

задокументировали 1942-й, 44-й, переговоры неба и воды на коротких волнах?

Тогда еще не поверил бы, что не дождусь.

 

Нет смысла. Вытек, как выбитый глаз.

У меня лишь одно желание, да и то вряд ли выполнимое:

пусть смерть, словно пограничная башня, посылает по крайней мере три предупреждения.

 

TRIBUTE TO MARCIN ŚWIETLICKI

Потуши все лампы, оставь только свет радиоприемника,

 

Маленькая пустыня света, куда сосланы арестованные радиостанции,

фонарь, который автоматически зажигается

от малейшего движения – когда кто-то приходит оттуда,

чтобы постучать ключом по косяку, напомнить о себе,

когда проходит кот со все еще темнеющим в нём иероглифом сна.

Оказывается, рядом была девушка, которая теперь встаёт, чтобы поискать

другую станцию, и ты смотришь на ее большую незаконченную тень,

не зная, в какое мгновение все потерял:

когда въехал в ночной двор и некоторое время ждал, не выключая фар?

когда вышел и двигался следом, будто населенный колониями

фосфорных рыбок, и не сломал кости света, молчания?

Почему река со всеми ее огнями не пролегла поперек садовой дорожки,

когда меня оттягивал назад поршень берегового бриза, страх, необязательность?

Маленькая пустыня света, в которой я дремлю, склонившись на руль; кто ещё
пробивается ко мне по затихшей гортани ветра, чьё письмо поблёскивает

между веток? И письмо ли?

Кто знает, что я еще не сплю, что я еще не выслан вниз с ключами и пустым бутылем, и даже засыпая,

все еще слышу как они переворачиваются в постелях – Александр,

Блага?

«Почему, - спрашиваешь, - тот, кто останавливается на полпути, достигает наибольшего?»

Где-то есть министерство ответов, кто-то должен заканчивать истории. Но сейчас

я возвращаюсь к окну, оставляя все недослушанным, и вижу только освещенное место,

какое-то ясное пятно среди трав,

неспособный оторвать от него глаз, пропускаю твой уход, твое долгое стояние под лампой в прихожей,

грохот посудой, журчание молнией,

кто-то посылает мне этот свет и, вероятно, ждет ответа, визита, звонка,

но обратного адреса нет, разве что стоять и смотреть в небо или в реку,

или, дописывая строчки светящейся скорописи, молчать,

закрыться в кабине, погасить фары,

молчать.

ЧИТАЙТЕ: Тарас Малкович: Тот кто любит длинные слова

 

ОДНИ ЛИШЬ ПОПЫТКИ ИГРЫ

І

Сквозь приоткрытые двери не видно ничего.

 

Моя голова – будто сачок, которым кто-то ловит ночную бабочку,

разгорячившись, выбегает на двор, и еще немного размахивает им в полной тьме.

Пока он останавливает руку и гаснет, словно

вольфрамовая нитка – начинается стих. Когда возвращается

к столу, где светит жилка трепещущей реки – его уже нет.

 

ІІ

Слюна моего тела была мне точным оружием все долгие июли и августы,

когда мир крутился, как пузырек в игрушке, когда сыпала лучами

выигранная горсть монет, посылая сигналы тем из «клина»,

и они подходили без страха перед нашей отважной зеленью, дощатого тайника,

полного ржавых ножей и сливовых стрел. Зря.

У хромого пса было больше власти, чем у всего кодекса симпатии,

или как это сказать.

 

ІІІ

Как можно вырасти из времени? Покачнуться на трухлявом молу и

сломать себе жизнь, как запястье? Держаться за перо, которое кто-то

бросил тебе очень-очень давно, и смело нырять в зеленую воду?

Верю, что там, за порогами, тоже есть кто-то живой, может,

даже целое село безумных пловцов, женщин с раздутыми мехами, детей-

пеликанов, которых спасли капризные щеки. Кладя птиц с

круглосуточной почтой, что приносит одну и ту же новость.

Прерви меня, если это не так. Там ничего нет, одни

лишь блики, голограммы, плюмаж, надушенный будуар, нужный

как лысому гребень.

 

4:25

                                                                        С мыслями о Приможе Чучнике

Какая еще сила останавливает меня каждый раз на линии нечетко очерченной опушки,

среди солнечных полян и теней, невидимой грибницы,

что зачинает и рождает, будто коршуны, в воздухе?

Какая сила выталкивает против меня мяч,

которым, вероятно, играют дети на пока невидимой для меня поляне,

и гонит низко над землей полную ветра шапку, которая слетела, наверно,

с головы пока невидимого мне человека, очарованного высокой

архитектурой крон?

И тогда, в один из тех немногих дней – какая сила

гнала нас через застывший город, чтоб в конце мы оказались на берегу,

с еще несколькими, которые точно так же задрали голову и отразились в серпе света?

Я тоже не знаю, когда судьба проступает хотя бы в своих самых нечетких контурах.

Во сне? Или под утро, когда идешь на звонок или стук,

ловя знаки, включая свет? Когда выплывает неведомая земля,

полная танца и речи?

Заканчивается ночная смена, каждый раз быстрее вращается двигатель;

на сон, как и любовь, можно проектировать фильмы, можно называть,

крушить, писать люминесцентной краской, можно пропускать сквозь них

рентгеновские лучи. Можно представить их лавровыми листьями.

И все-таки кое-что материальней -  дорога, которую я прохожу быстро, беспамятно,

ведомый какой-то путаной бессвязной радостью,

неспособный вмешаться в железнодорожное расписание, по которому поезд

всегда прибывает сюда в 4:25,

свободный, следовательно, от обвинений и оправданий, полупрозрачный, словно намокший парус,

пустой, как трость,

открытый, потухший, неуловимый.

 

[WENN] DAS GANZE LAND SCHLÄFT

Отключили электричество в целом квартале, и я сошел во двор, где было светлее

Витал какой-то смех в воздухе, путевой громкоговоритель, обычно немой, передавал смех

 

Голодные духи и птицы, которые всегда жили в деревьях напротив заросшего озера –

Все вибрировало, внезапно наэлектризованное, все передавало огни, общалось жужжанием

 

«Как отсюда выйти, когда не знаешь запах своей любви? Лабиринт, в котором все играет:

Как выйти отсюда, когда не знаешь запах своей любви?

 

Как отсюда выйти, когда не знаешь запах своей любви? Лабиринт, в котором все играет:

Как выйти отсюда, когда не знаешь запах своей любви?»

 

                                    *  *  *

Двадцать четыре километра на такси, сон

Переезд через полузатопленную дамбу - как? А вдруг

Придётся повернуть назад? Свет может ходить сам,

Даже лучше, когда рассеянный, мнется на входах в светомеры,

Заворачивает за шаг до твоего зрачка. Возле дороги – что-то, несколько сломанных

Жердин, будто опрокинутый на спину конь.

Ты помнишь про инфразвук? – тот самый принцип. Если ехать или идти еще медленней,

Превращаешься во что-то похожее на медузу, свет фар твоего преследователя

Перестает тебя чувствовать.

Если совсем хана, можно с разгона рыгнуть камнем, заложенным в желудке,

Морские пехотинцы научились этому у какого-то сорта морских рыб.

Грузовики с надписью «НYPERBOREA» будут загораживать тебе дорогу

Выпрыскивая струйки сжиженой соли.

Весь мир проснется и движется под тобой, тут главное – удержаться на ногах

Несколько первых секунд. Но что там, ты уже летишь по железному мосту,

Впереди «сити лайтс», как огни аэродрома, призывают в тумане крылатых существ,

Цветы давних бунтов берут на абордаж новенькие прогулочные катера.

Ты все-таки оказался тут? Так все было напрасно?

Кто-то поселил смерть на узкой пройме между двумя полосами движения, там,

Где мигают желтые маячки.

 

                              *  *  * 

Достаточно напрячь какую-то особую мышцу – и ты уже там, смеешься

и крутишься, как однокрылка! Раньше я знал это упражнение.

Так может закипеть всегда покорная вода. Простой бунт воды,

а все журчит, будто разогнанная пальцем пластинка.

 

Это все было и могло вернуться – тот цвет мира,

надежда, переведенная хлебом и мхом. Может, кто-нибудь

звонил, а я только вышел в кухню за какой-то мелочью?

Или кто-то пытался меня разбудить, дуя в лицо?

 

Как себя описать? Как теперь себя описать? Мясо,

которое много раз ошибалось формой?

Впереди еще две поляны разной площади, с полосами

солнца, с чужой обувью, где живут поколения бессонных муравьев.

 

ВОДЯНОЙ ЗНАК

                                                    Несомненно одно. Какими бы бдительными или неуступчивыми мы не были,

                                                   Слава Богу, напрасно рассчитывать, что мы познаем

                                                  Весь ужас или все счастье этого мира.

                                                                                                                       DJ Энрайт

Когда и где я еще мог бы проснуться именно таким способом?

Застивший, развернутый лицом вверх, словно каким-то внезапным и точным циклоном?

Возвращается кровь и заполняет приготовленный для нее сосуд.

Богуш курит на берегу, ожидая перенесенного по времени отплыва, как маленький

размытый инициал, раздвоенный след. Птица расписывается в воздухе, на чистом бланке,

безответственная, как и положено тем, кто оставлен в одиночестве.

Пустота приходит под утро, без предупреждения.

 

                                 *  *  *

                                                                              Для Эдека Пасевича

Постоянная короткая музыка, словно под окнами проезжает рекламный

фургон нового Ресторана Карибской Кухни,

лифт с окном, которое выходит на мокрый двор;

есть ли какая-то другая

планета, которая вращалась бы также, закрывая и открывая

глаза, как ребенок, который учится нырять?

Есть ли уверенность, что утренний

свет окажется в досягаемости руки, чтобы выполнить маленький заказ?

 

Достаточно мгновения невнимательности, и все выгорает, как торфяная брикетировочная, и ты можешь

- если захочешь – заскочить в этот огонь.

Кровь сделает еще несколько оборотов, а дальше –

купель в минеральной постели, безопасная бритва проедет, будто перрон,

освещенный лампами дневного света.

 

Мусор начинает писать, а для веры, как известно, достаточно простейшего

Чуда. Отдамся легкой, невольной орбите – как потерянный на лету

несессер или включенный фонарик, который падает, рассекая небеса.

Мы зажжем собой самые молодые деревья, дадим ветра, чтобы

продуло маленькую мастерскую огня, и дальше – на светлых продуктах

веры, вперед по единой аллее, обсаженной кленами, на которых все еще нет листвы.

 

Пусть еще Corpus Cannabis выставит свое пестрое воинство.

Старая непогода тела: скажем, парикмахерская причаливает и предоставляет короткий

кредитик тем, кто прозевал любовь – следует понимать,

тут наша паства. Смело: каждый вулкан пришлет нам своего пламенного

атташе.

 

ОДНОРОДНАЯ ТЬМА

Недолгое утреннее ясновидение, много времени до выключения урн.

Кто может слушать, как в тебе еще бродят старые протоки, как легкие все еще

Надуваются на ветру, имитируя какую-то школьную, карманную смерть,

Когда здесь, справа и внизу, открываются ключи города?

 

Этот дождевой август и ничья пристань, которая парит каждій вечер

На грани жары и ливня, - все словно сон, который слишком долго

Кому-то рассказываешь.

 

На футбольном поле, которое я вижу из окна, целую ночь полоскал ветер какие-то флаги.

Теперь выходят щурящиеся спортсмены, постоянный ветер не дает им сосредоточиться,

Выбрать направление для ядра, запустить диск в солнечное сияние.

Только вижу их сны, которые не успели развеяться и мигают над ними, как огни забытой

Елочной гирлянды, они и сами понимают, как все неожиданно произошло.

 

Кто-то недосмотрел, как, сперва незаметная,

Из трещины в раскаленном газопроводе

Вытекла однородная тьма.

 

*  *  * 

                                                                                  (памяти Кристиана Лойдла)

Мир переполнен ангелами –

в уголках тела, где концентрируется полуденный свет,

в просветах между вагонами, что пролетают, не останавливаясь, мимо горной станции в массиве Тауэрн, они

диктуют свое начало, они знают, как начинается стих,

как во тьме вращается гладенькая Вещь, словно плод, еще не вынутый из четок.

Они скандируют бесчисленные начала,

ожидая на верхней лестничной клетке, а дальше – посоветуют, как использовать страшноватые

сквозняки для экономного парения.

 

Я знаю, как ты сидел на перроне горной станции в массиве Тауэрн, наблюдая

за короткими и точными вихрями, что заплетали клочки ваты.

Даже тут, в горле стального источника, ты не свободен от ангелов, что проповедуют

сверхмягкий графит и исповедь в девять освещенных отверстий.

Ты откажешься от лестницы, которую принесет услужливый аптекарь, когда будешь добираться до полки, на которую давно

не заглядывали. Ты откажешься опускать руку в мраморную чашу,

что стоит возле каждого входа.

Да, всегда есть сотни источников, открытых в воздухе, и неизбывный

сонм

ангелов, от которого можно отделиться быстрой

мутной кометой.

 

Стихотворение

начинается в пыли, ненавидимое и звонкое,

как сорванная уздечка.

ЧИТАЙТЕ: Григорий Чубай Стихи (перевод Ала Пантелята)

 

НА ТЕМУ СОСНОВСКОГО

Нужно умереть, чтобы стать хорошим почвоведом.

Сюда просачиваются запахи кухни, слышу приглушенный стук

алюминиевой посуды, и хочу, и легко себе отказать,

и с тупым волнением смотрю, как в туннеле гаснут две звезды водопроводчиков,

за которыми смерть придет с интервалом в 4,5 секунды, не больше,

эти 4,5 секунды между первым пощелкиванием зажигалки и первым огоньком

еще могут спасти обоих, но не спасут.

 

По мне будто просто бьет гонг.

 

Земля внизу поворачивается ко мне своей темной пиздой и забрызгивает всего,

а выше словно рвутся желудки озер, срывает с причала высокотехнологичный ковчег,

который может спасти только себя и собственные отсветы, голограммы старых

видов животных и ни одного человека. Нигде.

 

                            *  *  *

Сердце бьется с каждым вдохом,

как кротовья нора, которая, шевельнувшись, опять становится входом и выходом для тихой подземной жизни;

как старая газонная помпа, что иногда оживает и поливает траву и деревья

иной, проглоченной когда-то водой.

 

Приведения, которых я никогда не научу писать, буду только отворачиваться каждый раз в разгаре

беседы, и опять буду с ними их двадцать с лишним секунд.

Как-то я стоял в хоре позади знакомого барабанщика, у которого было сто десять тактов паузы,

и он тоже их слышал, замерший, полный своих стыдливых мантр, стонал и подпевал нам, и кому-то из нас

он молился, да только так, как это умеют делать

животные, словно лицо одного из нас было луной, и я видел, что ему не будет дороги назад.

Так что если хочешь – Змейка – быть со мной, помни про сто одинадцатый такт.

 

Удар, и много кислого молока, разбитая бутылка, кратковременные перебои в памяти,

и опять потеряно время после обеда, за которое никто не выставит куцего счета.

 

Ты: придумай себе метафору.

А я:

я

закрытый остров с нефтяной скважиной – там, где когда-то было солнечное сплетение – причина войны в чьих-то теплых внутренних водах.

 

ЕЩЕ ОДНА НЕСУРАЗНАЯ ПЕСЕНКА

Скажешь, разговаривать и улыбаться в
широко открытое окно, стоя по пояс в подтопленных воротах?

 

Имеешь ввиду наши детские представления о смерти? Например,

Что-то вроде коричневого сердца, нарисованного немного ниже на коже?

 

Меченое место: тут похоронили братьев-пьянчуг, я знаю, тут плавает их одежда.

Не припомню имен, хотя мы как-то пили втроем в душном фургоне.

 

А теперь у них тихая паровая кухня, фирма «Молочные братья».

Если хочешь, глубже глотни, и я смогу тебя туда завести.

ЧИТАЙТЕ: Василий Голобородько. Стихи разных лет

 

ХОЛОДНОЕ КАСАНИЕ ДОЖДЯ

Тут загадка, которую я не могу разгадать,

маленькая, словно блошиный глаз.

 

Кто-то вспомнил про меня в чье-то отсутствие.

Две жерди воткнуты кем-то возле самой воды,

обжитые светлячками, словно ворота для игрушечных гидропланов.

Кто-то впопыхах раздевался на полоске песка, вбегал в

еще живую после дня воду, возвращался улыбающийся

и непредсказуемый, как континентальная погода.

Звенят ключи, выигранные в короткой перепалке

с кем-то, с верхнего этажа, где белые полотенца.

Кто-то первым побежит в правильном направлении,

когда опустится ночь, услышит голоса со станции, услышит свист пара.

Побежит, размахивая продырявленными руками, как пьяный

рыбак с крючком, воткнутым в ладонь, с шатким

удилищем, которое укажет путь теням.

 

 *  *  *

Думал, саму любовь можно

послать на ту сторону, молчаливую, будто хлеб

с запеченным в нем ключом?

 

Так не бывает, большое тело! Пока молчишь, ты – узел,

полный нездешней одежды. Тряпичные губы подходят микрофону,

найденному в песке, поэтому говори. Свет, когда-то ничей, будет

быстро записывать.

 

Люблю тебя, тетива, лиана, люблю, сонная затока, -

каждое слово, словно сердечная мышца, каждую секунду

закрывает выход в пропасть.

 

Я открываю окно и опускается тишина.

Дети на стадионе внизу будто умытые медленным бегом –

последний урок последнего дня недели,

а потом – дорога домой и огромная остальная жизнь.

,

   К ЧЬИМ ВОРОТАМ МЫ ГНАЛИ МЯЧ ВО ТЬМЕ

К чьим воротам мы гнали мяч во тьме,

Когда уже невозможно было отличить верхушечки крон

от далеких хребтов?

Зоран говорит поворачивать, дальше монотонная река. Бобры

да их темные сокровища, больше ничего, остатки старых

речных купален. Воспаленные простыни распугивают

тени, когда мы, измученные, думаем лишь о постели и куреве.

Солнечные сплетения освещали ближние комнаты леса, закрытый,

задолбанный санаторий, страх, все знаки, которые мы умели прочитать,

мы замечали музыку и хотели танцевать. Какие-то

разбросанные жестяные инструменты играли на наших глазах.

«Теперь никто тут со мной не разговаривает. Тут говорят о халифате».

Есть разбитая кирпичная фабрика, над которой горит секстант и бегут

сияющие борзые. Зоран и Зорана в пряничном домике, а дальше

заставы вод, кто-то ночевал на брошенном блок-посту, кто-то видел

детей. Несчастливый меридиан, если всему верить.

Зажечь секстант, призвать ангелов, постелить им на старой кирпичной фабрике,

я говорю это Зорану. Народ орлов, которым

греки говорят брать в рот на своей границе: я слышу, как

тяжело в висках перебрасывается кровь. «Dirty boots» и использованные кони,

дети, которых родили на колесах, и специально приглашенные музыканты,

мешки, в которых за одну ночь зерно превращается в песок,

и вино, которому нет дороги назад, все придумано синим глазом, который

мигает в правом верхнем углу? Радиопомехи говорят с

нами языком духов? Ненависть, которая не дает уснуть и гонит среди ночи

на каменистые холмы, и говорит курить в выпученное небо. В какое окошечко

жаловаться на страх?

Куски медных трубок звонят в ветках уже полностью голого дерева.

Осень приходит сюда, как конверт с обрывком травы, который сам загорается и горит,

и не гаснет, и танцует во тьме, как огненное легкое, и играет со тьмой

в какую-то непонятную игру.

 

Возможно, Вам также будет интересно:

Верлибры современных авторов: Ал Пантелят

Василь Стус. Стихи. (Перевод Александрины Кругленко)

Донбасс - земля великих украинских поэтов

Украинский верлибр: поэзия Расстрелянного Возрождения