Андрей Любка –
автор трех поэтических сборников, нескольких сборников рассказов и трех романов.
Отдельные его стихотворения переведены на 10 языков, а сам он – стипендиат нескольких
европейских писательских программ и участник множества украинских и европейских
литературных акций и фестивалей. Также поэт - член украинского ПЕН.
 |
| Андрей Любка |
СОРОК
* * *
Женщина
прекрасная, хлеб мой насущный,
благодарю тебя
сегодня, что ты есть,
что ты набираешь
воду в ванну,
женщина
прекрасная, что смываешь лак на ногтях,
и вводишь меня в
искушение постоянно,
женщина
прекрасная, хлеб мой насущный,
благодарю тебя и
завтра, и послезавтра, и во всякое время за то,
что ты есть, и
вводи меня в искушение, женщина прекрасная,
и смотри на меня
лукавым взглядом,
и громко выдыхай,
садясь в горячую воду,
и проси намылить
спину, хлеб мой насущный,
женщина
прекрасная, и святись, то есть светись
ночью то ногой,
то щекой, губой трись,
хлеб мой
насущный, трижды и трижды вскрикни
женщина
прекрасная, живущая в моем сердце,
спящая в моей
постели, будящая меня утром,
хлеб мой
насущный, да будет воля твоя,
да играет твоя
любимая музыка и горят
ароматические
свечи, женщина прекрасная,
я – тело твое, я
– кровь твоя, хлеб мой насущный,
женщина
прекрасная с таким грустным именем,
с таким тихим
взглядом и такой маленькой ладонью,
хлеб мой
насущный, и дома, и на работе, и когда ты близко,
и когда ты
далеко, женщина прекрасная,
думаю о тебе, ты
дай мне немного счастья сегодня,
дай мне завтра,
хлеб мой насущный,
женщина
прекрасная, во имя твое,
во имя твое, во
имя твое –
трижды во имя
твое.
* * *
Я ездил по городам,
ходил по музеям,
бродил по горам,
смотрел как
восходит и заходит солнце,
видел чудеса
природы,
любовался
картинами,
останавливался
перед скульптурами,
поднимал глаза и
рассматривал небо, облака,
не мог отвести
глаз от океана,
но самое
прекрасное, что видел в жизни –
две наши зубные
щетки, которые стояли вместе
в ванной комнате
отеля в чужом городе,
в котором мы
впервые вместе проснулись.
КАК Я ПИШУ?
Я пишу
кириллицей, правой
рукой, в два
ночи, в блокноте,
на странице «18
августа 2011 года»,
поэтому стих
следовало бы так и назвать,
но нет, ведь я
хочу писать о тебе,
но пишу
кириллицей, а значит –
преимущественно
об Игоре и Святославе,
Несторе, Памве,
Григории и так далее,
хотя что «так
далее»? Пишу о Тарасе,
Люблинской унии,
борьбе за веру,
о предательстве
веры как борьбы, о Квитке,
церквях и
Болгарии (ну, вы догадались),
пишу об ошибке
Павича (поскольку Кирилл и Мефодий
выдумали
глаголицу), почти не пишу о современной
Сербии
(предатели!), не пишу о виски, потому что пишу
о сивухе – как
же, ведь пользуюсь кириллицей,
хотя меня и не
понимает большая часть мира.
Честно говоря,
тебе больше бы подошла латинка,
но извини, так уж
сложилось, не могу ничего поделать:
должен писать об
Анне во Франции, Богдане, Иване,
Самуиле и иже с
ними, поскольку Бог покарал нас трижды:
Востоком, властью
и азбукой.
Я пишу
кириллицей: такой мой первородный грех,
простите.
* * *
Женщина, которая
бреет ноги в твоей ванне,
завтра отмечает свои 24.
Хотя «отмечает» -
громко сказано,
просто позвонит домой родителям
и помолится вечером.
Ты не понимаешь
ее молитв, ее загадочных взглядов,
языка меню в ее телефоне.
Вам не суждено
быть вместе, оно и к лучшему,
говоришь себе, оно и к лучшему.
В минуты особой
нежности ты говоришь,
что веришь, будто у них нет ядерного
оружия,
никакого ядерного оружия, и
чувствуешь себя придурком.
Потом тебе
снится, что ее тело
пахнет ядерным оружием, пустынями и
цыганскими песнями.
Почему
цыганскими? – спрашиваешь себя утром,
но ответа на этом нет, ты не знаешь,
как прошло ее детство и где она
выучила английский,
почему выбрала именно тебя.
Вы вместе три
недели. Временами ты рассматриваешь карту мира,
оценивая расположение Ирана, его
соседей,
природные и человеческие ресурсы.
Тебе кажется, что
понимаешь ее все лучше.
Иногда
расспрашиваешь ее про Иран, обещаешь поехать туда с ней,
а она все пахнет цыганским летом и
ядерным оружием,
и ее пустыня меж вами, и надвигается
вечер,
и она бреет ноги в твоей ванне.
* * *
Раскаленный и
прозрачный воздух лета,
твоя загорелая кожа и горячий
ветер,
речка, вода в которой была теплее
нашего дыхания.
Ночью было слышно
только жужжание
комаров и твои стоны, сразу
после этого вспыхивал огонек
сигареты
и тихий разговор.
Телефоны
разрядились на второй день,
мы остались одни с деревьями, и
как оказалось, мышами, которые
ночью прогрызли мой рюкзак и съели
всю еду: остатки хлеба, гречку,
пачку чипсов, крекеры, кусок
сыра.
Оставили только
пачку сигарет.
Хорошо, что мыши
не курят.
Я ловил рыбу, а
ты собирала цветы,
носила белые юбки, сережки и ожерелье
с янтарем, напевала какие-то
мелодии,
говорила: странно, что Вивальди
написал «Времена года»,
а когда я спрашивал, почему,
отвечала: не знаю,
просто странно, разве нет?
Да, ты странная.
И когда заходило
солнце, мы смотрели, как неуклюже
оно путается в верхушках
деревьев.
А когда лето
погасло, мы разъехались и
больше никогда не виделись.
ЧИТАЙТЕ: Остап Сливинский: Адам
* * *
Уже почти на выходе,
со всеми прощаясь,
Она вдруг сунула мне в руку
какую-то бумажку.
Я подмигнул
по-заговорщицки,
Она ущипнула меня за ягодицу.
Я провел ее
мечтательным взглядом,
Достал из кармана подарок от
нее,
Который оказался чеком из бара,
на одной стороне
Сохранился еще теплый отпечаток
губ и номер телефона.
«Yes!», - сказал я себе и продолжил пить.
Через неделю,
собираясь стирать вещи,
Ту бумажку нашла моя девушка.
Дальше все происходило,
как в классическом сериале:
Я смотрел футбол, матч почти
заканчивался,
Наши тогда блестяще обыграли
россиян
(Или не россиян, или сборную
какой-то дружественной России страны,
Честно говоря, совсем не
помню,
Хотя лучше, если б это были
россияне),
Я что-то громко выкрикивал,
А она вошла в комнату с той
бумажкой и вопросом:
«И что это значит?!».
Я сразу все понял
(с женщинами всегда так –
всегда сразу
Понимаешь критический
уровень опасности,
Сейсмологические риски,
так сказать)
И поэтому сухо ответил:
«Впервые вижу».
Поцеловал в шею и опять уставился в
экран телевизора.
А про себя думал:
Прости, я не смог
поделиться с тобой любовью,
Прости, я отрекся от
тебя быстрее, чем это сделал бы Петр,
Но дай мне еще один
шанс,
Я обещаю исправиться.
И буду зубрить на
память, как стихи,
Все твои данные, с номером
телефона
Включительно.
СТИХОТВОРЕНИЕ, КОТОРОЕ НИКОГДА НЕ ПЕРЕВЕДЕТ ДАЖЕ
БОГДАН ЗАДУРА
Любовь, Мария,
Оксана,
Вера, Марина,
Марина, Надя,
Рита, Ярина,
несколько Наташ,
Светлана, Неля,
Кристин,
Галина, Агнешка,
Вероника,
Олеся, Евгения,
Александра,
Катя, Андриана,
Ульяна,
Мирослава,
Виктория, Валерия,
Марьяна,
Анжелика,
Иванка,
Малгожата, София,
Елена, Зина,
Алла, Ира,
Валекнтина, Люся
(ах), Нина,
Настя, Юля et cetera/
Как видим, все
начинается с
Любви.
* * *
Осень – это мешок
болгарского перца,
который продавал старый румын на
трассе возле Тячева.
Еще несколько
дней, каких-то две недели – и в том мешке
уже будут яблоки, твердые и
кислые, холодные.
А теперь – будто специально для
меня –
болгарский перец, красный и
желтый, греется на солнце,
и пока стоит автобус, старый пыльный
«Икарус», я подхожу
к тому румыну и смотрю на его
руки, в его серые, старые глаза,
а они – как жестяные крыши
окружающих домов; на его грязную кепку,
что там написано? «Barselona»? Но почему Барселона?
И почему перец
называется болгарским? Разве может быть
болгарской осень? Я же не могу
купить целый мешок перца,
зачем мне столько? Столько
перца – это метафизика, а не еда.
Румын, кажется, это понимает.
Мы не говорим друг другу
ни слова. Он протягивает мне
руку, автобус вот-вот тронется,
я получаю от него один перец,
осень – это мешок болгарского перца,
пыльный, теплый, полотняный
мешок. Приближение зимы – это когда
в нем появляются яблоки, это когда отъезжает
автобус.
Как будет
по-румынски «спасибо»? И почему я вообще решил, что он румын?
Перец будто
обжигает руки, он теплый, гладкий, как твоя кожа.
Хотя причем тут
ты? Просто автобус едет и просто проходит осень,
а в руках – этот красный-красный
болгарский перец,
неужели его нужно есть? К чему
тут ты, к чему? Перец красный,
как солнце,
и желтый, как солнце. Иногда
даже зеленый, как солнце или твои глаза.
Хотя при чем тут
ты, при чем?
Осень – это
только больше одежды, которую приходится носить,
и исчезновение болгарского
перца. Кажется, между этим есть связь.
Красный перец,
как твое сердце. И как мое сердце.
Теплое-теплое.
Сладкое-сладкое. Как предзакатное солнце,
которое я внезапно заставляю
исчезнуть за пошарпанной шторкой «Икаруса».
ЧИТАЙТЕ: Тарас Малкович: Тот кто любит длинные слова
* * *
Сегодня я понял,
что ты никогда не будешь моей –
Странно, что в нашем с тобой языке
нет слова «рыцарьша».
Я все понял, мне
все открылось, никогда не будешь –
ночь такая лунная, можно даже
запеть.
Понял, понял, а
чем же я думал раньше? –
Улица длинная, как твои стоны.
Ты моей никогда
не будешь: звучит, как советская песня –
я включаю музыку в наушниках,
поднимаю воротник.
Сегодня и никогда
ты не будешь моей –
тьма в подворотнях чёрная, как
твои трусики.
Не будешь моей
никогда –
сонные таксисты подсвечивают мою
тоску своими фарами.
Не будешь, между
нами пропасть, так ты, кажется, говоришь –
сигареты не хотят прикуриваться,
размокают от снега, что летит прямо в лицо.
Не будешь, не
будет, не –
ночные патрули выворачивают мои
карманы на мокрую брусчатку.
Не будешь и даже
не хочешь -
домушники осторожно звенят
отмычками на ступеньках моего подъезда.
Не будешь моей
никогда –
в коридоре перегорела лампочка.
Сегодня я понял,
что я, что ты –
горы напротив окна рассыпаны, как
сахар или твои волосы.
Не хочешь со
мною, не хочешь, не будешь –
в холодильнике пусто, как в твоем
сердце.
Не будешь моей
никогда, никогда –
опять забыл купить зубную пасту,
хотя бы умоюсь.
Не проснешься
среди ночи возле меня в постели –
стоит включить отопление и
задвинуть шторы.
Сегодня я понял,
никогда, никогда –
кто это оставил пепельницу под
кроватью?
Я никогда не
пойму, даже сегодня –
давно стоит сменить постельное
белье.
Моей не моей
будешь никогда –
забыл проверить электронную
почту, да и черт с ней.
Я сегодня все
понял, сегодня или вчера –
какой завтра день, на сколько
будильник?
Странно, что в
нашем с тобой языке нет слова «рыцарьша».
Сегодня я понял,
что ты никогда не будешь моей –
совсем никогда, никогда сейчас,
никогда потом,
никогда не будешь мною,
спокойной ночи, никогда.
ПЯТЬ ЧАСОВ В ПОИСКАХ ДОЗЫ
Ночная Вена –
хорватский город
с единственным кварталом для
нигеров:
Franz-Joseph Kai.
Его (Карла
Франца-Иосифа) причислили к лику блаженных в 2004-ом,
святым в Вене он стал раньше.
Возможно, именно
поэтому черные наркодилеры так любят
набережную его имени.
Той ночью их были
сотни – этого воинства неба, разнокрылых птиц.
Мы слонялись
всего лишь в поисках радости, счастья, экстези.
Нигеры же
пытались втюхать нам Божье откровение,
снег, белый кокс, героин.
У сорок восьмого
по счету тоже не оказалось экстази,
зато он предложил амфетамин.
Вскоре мы вдыхали
его, будто индийские пряности
зажмуривались и не дышали,
ждали света.
Прошло полчаса, а
нас не брало.
Рассмотрев его
под уличным фонарем
мы поняли, что нас нагло
обманули:
в тот раз черные воины света
продали нам измельченный мел.
Может, Режиссер
прислал его, чтоб я что-то написал!?
Следующим, кому
мы доверили наши мечты, был хорват.
Он стоял вместе с
сербом, они о чем-то переговаривались,
так, будто и на самом деле
бывает сербско-хорватский язык,
он улыбался нам золотыми зубами,
потел от ломки,
готов был нам уже и спеть, он
говорил о славянской дружбе,
мы расчувствовались и повелись.
Продал нам
какие-то таблетки и исчез в своей Югославии Вены.
Наверно, это был
аспирин или какие-то витамины –
в конце концов, какая разница,
когда ночь плывет по Дунаю:
посреди города, посреди дилеров,
посреди этой роскоши.
Обманутые дважды,
мы прибегли к проверенным методам:
дискотекам, пиву, коктейлям,
повышению градуса.
Я встретил
хорвата в тумане, утром, на автобусной остановке.
Мы уже не могли
говорить: он - от кокса, я – от коктейлей,
нам осталась только любовь, только славянская
дружба.
Он поделился
марихуаной и мы разбрелись в разные стороны:
хорват растаял в тумане, а мы
пошли по-над Дунаем,
осторожно вдыхая в себя утро,
благоухание цветов, горьковатый дым.
И можно было уже
начинать идти по воде, да не было для кого:
хорват исчез вместе с ночью, чтоб
уже никогда нас не увидеть.
Теперь я думаю
лишь об одном: а куда же подевался тот серб,
который нервно показывал нам
свой раскладной нож?
На чьей стороне
он был той ночью?
* * *
Вчера шатался по
ночным клубам –
обычно я их обхожу десятой дорогой,
но вчера не было настроения даже
ложиться спать,
поэтому решил подышать и немного
выпить.
первые два (клуба) я еще помню, там было
скучно.
В третьем я начал
танцевать – знаешь,
Я почти никогда не танцую (по
крайней мере,
такого с утра вспомнить не могу),
а там немного повысовывался и
снова сел за бар-стойку,
люблю я такой досуг, знаешь,
понемногу напиваться,
глядя, как эти придурки потеют,
когда подходят к девушкам, даже к
самым страшным.
За столиком
сидели два поэта, о чем-то говорили,
Меня стошнило.
Я пошел, и по
пути купил еще пива на круглосуточной
Бензозаправке, кассир оказался
шутником:
Заправился? – спросил, а я не
хотел драки,
поэтому мы вышли и выкурили по
сигарете,
у него было немного марихуаны, но совсем мало.
Он спросил, кто
я. Я ответил, что ангел,
и наверно не соврал.
Купил себе еще
пива и свежий номер какого-то журнала.
Проснулся в
автобусе на конечной остановке.
ЧИТАЙТЕ: Остап Сливинский: Мяч во тьме
* * *
Что могло мне сниться
в том номере?
На седьмом этаже,
в левом конце коридора
если зайти с лестницы (лифт не
работал).
Мне, истощенному
утренним онанизмом и
космической пьянкой, для
которой лучший
эпитет – всенощная?
Да, именно они -
корабли, что целый день стоят
(насколько неправильно так
говорить про корабли –
лучше уж висят, зависли,
тонут, сопротивляются воде)
при входе в Босфорский
пролив, под осенним, совсем
не нежным слолнцем и таким же – чужим,
чужим – ветром.
Я лежал в
кровати, меня покачивало от алкоголя,
как корабль, который должен
дождаться утра
и отправиться в далекое
плавание. Корабли, пароходы,
казацкие чайки, пиратские стрелы, ром и
виски (который был не во сне,
а в случайном мини-баре возле кровати), волос с бороды
Магомета, выставленный в
музее, пленницы и гаремы,
безумное пространство моря,
минареты
(как хочется в этом месте
зарифмовать!),
неспокойные сны, качка,
всего-навсего
полтора часа до
пробуждения, бодун,
когда поутру чувствуешь
себя так, будто должен
взять в осаду, захватить
этот город. Или хотя бы пленницу.
А она в образе пожилой горничной
уже стучится в твои двери
– вас ждут, просят будить,
вы проспали, эй, тук-тук,
вы живой?
Я мертвый, я
мертвый. Свет режет окно и пронзает меня,
несчастного,
распластанного, побежденного –
и никакого холодного
океана, который можно б выпить,
никакой оперной партии,
которая бы утолила эту головную боль,
и никаких соблазнительных
нимф в чулках
и с пылесосами в руках
возле моей постели; словом,
кошмар, а не пробуждение.
* * *
Так я и запомню
этот путь: переход через Тису,
Тисабеч, Матесалька, Ньиредьхаза,
Дебрецен, из которого –
поездом Интерсити до
Будапешта.
Впрочем, все это
случилось в Дебрецене, эта наша общая
Инициация, присяга на
верность, начало дружбы.
С первого взгляда
можно или влюбиться, или
понять, что тебя хотят
убить. С первого взгляда
можно лишь понять, что
тебя хотят убить.
Например, в этом
подземном переходе:
между вокзалом и началом
бульвара, между двадцать
третьим и двадцать
четвертым годом твоей жизни.
Например, посреди
сумеречного подземного перехода,
как среди сна, как среди
жаркого лета, посреди дня
шестого июля, на запад
от тебя.
Он шел ко мне,
прямо ко мне, не зная об авиабилете
на послезавтра в Рим в
моем кармане;
в ином случае я бы
рассмотрел возможность
капитуляции, но не с этим
билетом, только не с ним.
Только не в
темном подземном переходе,
за два дня до Рима,
неделю от тебя.
Я шел, на ходу
вставляя батарейки в фотоаппарат.
Это его и
остановило.
Он тоже знал,
каким движением вставляют патроны
в магазин пистолета,
он тоже ночами не может заснуть.
Два сапога пара,
сообщники, друзья, соседи по аду.
Так я все это и
запомню –
между граффити и
едким запахом мочи посреди летнего Дебрецена –
одна раздвоенная
личность, осветленная вспышкой взрыва.
Простите,
фотоаппарата.
ЧИТАЙТЕ: Василь Махно: 38 стихотворений о Нью-Йорке и кое-что другое
* * *
Я провел день с
лучшими друзьями – Джонни Уокером и Джеком Дениелсом –
за разговором об употреблении
ненормативной лексики в поэзии.
Для начала мы все
единодушно согласились с тезисом, что поэзия –
храм, святилище, пирамида.
Потом туда же
добавили часовню, пачку сигарет, уже почти сформировавшуюся
девочку а ля Набоков.
А потом и вовсе
сошлись на том, что стоит вспомнить
и про путешествия, хорошую музыку,
металлургическую промышленность,
присыпать все это листьями,
залить слезами,
сюда же отнести свечу,
ночь, военную технику,
часы, поминки, утренний бодун,
вдохновения, переводы,
целлюлитно-бумажное
производство
плюс аэродром, сексодром.
Казалось,
перечень исчерпывающий, но все же пришлось добавить
еду (куда же без нее?),
клавиатуру, микрофоны,
приглашения и афиши,
брусчатку, муки совести,
пеньюары,
корабли-лайнеры, саке,
ага – вспомнилось! –
неразделенную любовь, раздетых людей,
интернет, проблему
глобального потепления,
зачетную книжку, Великую
китайскую стену,
первых космонавтов,
которые ее увидели,
сиднейскую оперу, влажные
салфетки,
пусть уже будут –
берлинские эс-баны,
рюкзак, родную землю.
На этом идеи
исчезли.
Хуево – сказал
Джек Дениелс,
которого осталось меньше
половины.
Да и вправду,
хуево – подтвердил Джонни Уокер,
которого осталось еще
меньше.
Да, хуево – нашелся я
что ответить,
хуево, когда твои
друзья кончаются, как бутылка,
когда они закончены, выстреляны, аккуратно
подстрижены.
День выпит, можно
идти спать.
* * *
У Марцина
Светлицкого есть такой сборник:
«49 стихотворений о водке и
сигаретах».
Я как раз
собирался переводить ее на украинский,
когда решил написать свою
версию.
И тут начались
первые проблемы.
Нет ничего странного
в том, что возникли
они именно с женщинами,
они всегда
именно с женщинами и
возникают, можно уверенно сказать,
что я потому и не
начинал ничего писать,
поскольку знал, что будут проблемы, и знал,
откуда
они появятся, оттого
просто сидел и ждал.
И вот однажды
вечером проблема и появилась.
Конкретно эта
проблема была странного разряда,
это была концептуальная
проблема,
(знаю, знаю, все
почему-то привыкли, что
проблемы должны быть
контрацептивными,
но не всем так везет,
и мне попалась именно концептуальная проблема).
Вся фишка
заключалась в том, что я не знал,
к какой категории
отнести женщин:
к водке или к сигаретам,
ведь книжка должна была
называться
«49 стихотворений о водке
и сигаретах» или как-то так.
Поэтому надо
определиться, можно ли женщину отнести
к разряду водки?
Наверно, все же
нет, потому что у водки, в отличие от женщины,
негативных черт нет.
Водка не требует
от тебя верности – пей себе все
что хочешь и можешь –
однако всегда с материнским теплом
примет тебя назад в свои
объятия.
О женщине сказать
такое невозможно.
Водка не
устраивает тебе истерик, не требует, чтобы ты
мыл руки с мылом после каждого
посещения туалета,
более того: водка всегда
прекрасна, даже с утра,
чего о женщине ну уж
точно не скажешь.
Кстати, холодная
водка – суперская вещь, а такая же женщина?!
Похожая ситуация
и с сигаретами – даже несмотря на все эти мутки
с импотенцией, раком и
остальным.
Скажем, легко
можно себе представить, как идешь на рыбалку,
в кармане у тебя пачка
сигарет, впереди – целый день,
20 сигарет и, как минимум,
12 часов тишины и покоя.
А теперь представьте, что
вы берете с собой на рыбалку
20 женщин. Представили?
То-то и оно, и я о том же.
… И все так будто
понятно и логично выходит, стелется, вяжется,
но я все же не уверен, что
хочу написать книжку,
в которой совсем
не будет
женщин,
даже если она будет
называться
«49 стихотворений о водке и
сигаретах».
* * *
Осторожно, двери
закрываются. Следующая станция –
Контрактовая площадь. Выйти
можно, но это не выход.
Выход тогда,
когда выдыхаешь с облегчением, как после секса.
Когда можно упасть
навзничь, а в голове у тебя крутится,
как какая-то забытая мелодия,
какая-то мелодия.
Это как в детстве
с уроками математики:
пропустишь их несколько, а потом
уже ничего не понимаешь,
смотришь, диву даешься, и ничего
не понимаешь –
всюду какие-то формулы, иероглифы,
цифры, и это скорее живопись,
чем логика. Так и с жизнью:
смотришь на нее удивленно,
как ребенок, чувствуешь себя, как
на новогоднем празднике: все
читают стихи, играют роли,
кривляются, фотографируются,
и за все это потом получают
подарки. Думаешь:
неужели это и есть жизнь, моя
жизнь, эта хуйня
с дешевыми актерами и такими же
конфетами? У меня
всегда были проблемы с
математикой. И с математичкой.
И с новогодними
праздниками, и со стихами. И с жизнью, в конце концов, тоже,
что уж тут скрывать. Осторожно,
двери закрываются.
Следующая станция
– наша разлука. Выйти можно, но разве это выход?
Выходят на сцену
и на расстрел. Выходят, когда можно выйти
из себя. Когда можно выйти в
кого-то, кого любишь, как на прогулку.
Прогуляться
чужими мыслями, взбаламутить их, стиснуть сердце,
засосать под ложечкой, потянуть
вниз за кадык, чтобы
этот кто-то сглотнул слюну,
будто от волнения или возбуждения,
побыть чьим-то внутренним
голосом, разбудить ночью изнутри,
пощекотать нервы, возникнуть
внезапно перед глазами, когда этот кто-то
закроет глаза, во время сна
сидеть между глазами и между веками,
совершать какие-то чудеса и
геройства, сниться, одним словом.
Ты все это
умеешь, у тебя безупречно получается. А я
никогда не знал, что делать с той математикой и
математичкой,
и новогодними представлениями в садике, и
конфетами, и живописью.
Осторожно, двери
закрываются. Следующая станция – Ты.
Неужели выйти?!
* * *
В три ночи в
чужом городе, в какой-то стране,
изрядно навеcеле, провожая ее домой из ночного клуба,
ищу повод для поцелуя.
И вот он – знак
парковки, «Р»,
смотри, говорю ей, это знак
Божий, я в крестовом походе,
благослови меня на победу!
Она не слишком и
сопротивляеться, наверно,
сама уже давно ждала от меня
решительных действий.
Это как никогда
мне на руку –
мне негде спать, я никого тут,
кроме нее, не знаю,
хотя и ее совсем не знаю, не знаю ничего,
кроме ее имени и того, что у нее третий размер груди,
Хотя, наверно, и то, и другое –
ненастоящее.
Но сегодня мой
день, я в крестовом походе, я полон любви,
я вот-вот начну петь хиты
своей молодости и раздавать
милостыню.
Слушай, говорю
ей, я какое-то время поживу у тебя,
ты же не против, да?
Я никого тут не
знаю, я не знаю, где мой паспорт, я вынужден
продолжать борьбу, я в крестовом
походе, ты же понимаешь?
Она лукаво
улыбается, мол, мы почти незнакомы,
к тому же она живет с родителями,
они могут не понять моего
появления.
Или же явления.
И все вдруг до
меня доходит – тут, под ее домом,
в этом чужом городе, в какой-то
стране, изрядно навеселе,
в три ночи.
Бог покинул меня,
он пошел спать,
он не слышит моих воплей о
помощи, я один на один со злом,
но все же
готов принять последний бой,
выйти на поединок –
изрядно навеселе, в чужом
городе, в какой-то стране.
Я гордо поднимаю
взгляд, вынимаю меч из ножен и говорю
непобедимому врагу:
хорошо, давай кинем монетку,
если орел – поживу у тебя,
а нет – и не успеваю закончить,
обезоруженный ее смехом:
нет, говорит она, давай лучше
попробуем по-другому,
я позвоню в службу такси,
если машина приедет, то поедешь
себе в отель,
если ж нет – можешь остаться.
Хреновая лотерея,
говорю себе мысленно.
Но какая уж есть,
такова моя судьба, пройду путь до конца.
всеми покинутый воин света,
изрядно навеселе, в три ночи в чужом
городе, в какой-то стране.
Когда подъезжает
такси, она вдруг говорит:
может, встретимся завтра?
Конечно –
отвечаю, я обязательно тебе позвоню,
хоть оба знаем, что у меня нет ее
номера,
да что уж там – у меня даже
паспорта нет,
в три ночи в чужом городе, в
какой-то стране,
изрядно навеселе.
Уже возле отеля,
куда домчало такси,
говорю водителю на его «you are welcome»:
встретимся в аду, парень.
И опускаю забрало.
* * *
Я тоже мог бы
быть черным наркодилером
где-нибудь в Кливленде, штат
Огайо. Слушать свою музыку
в салоне машины, искать новых
адептов, втюхивать им
порошок, а на день Благодарения
приглашать своих самых близких
друзей – проституток – домой,
дарить им фигурки ангелов
и ароматические свечи;
долгими-долгими вечерами смотреть
на двор, дорогу, от нечего делать
читать надписи на банке пива у себя
в руках, засыпать под какое-то
дебильное ток-шоу.
Или я мог бы
работать где-то на автозаправке в горах
Боснии и Герцеговины, приветливо
здороваться с клиентами, знать всех в округе
Баня-Луки, прислушиваться к
обеденным новостям из маленького
радиоприемника, услышать с утра
песню и целый день напевать:
«Сараево, сердце мое», учить
своих детей правильно кидать нож,
ловить рыбу и собирать
землянику, однажды вечером проверить,
знают ли они на память слова
национального гимна, а потом,
радостный, раздать им
шоколадные конфеты.
Допускаю, что в
любой из возможных жизней ты бы
должна появиться. Прийти за
дозой или приехать заправить
свою машину. Быть
проституткой или просто сестрой. Быть дочкой.
Проводить
дебильное ток-шоу после полуночи. Петь в церковном хоре.
Быть звездой с
самым известным хитом «Сараево, сердце мое», который
я, услышав по радио, потом
целый день мурлыкал бы под нос.
Думаю, ты
обязательно должна была б появиться в каждой из
моих возможных жизней, даже
не думаю, уверен.
Но почему ты не
появляешься теперь, почему опаздываешь уже
на двадцать минут, ужин же
стынет?!
* * *
Последний
литературный вечер
закончился грустными стихами,
глуповатой дискотекой, на которую
пьяная компания попала совсем
неожиданно, и твоим
появлением в моей постели.
Последний факт,
правда, я заметил лишь утром.
Я проснулся и
увидел тебя рядом со мной, ты спала, подложив под
голову руку, я даже пожалел,
что не умею рисовать,
хотелось бы попробовать
несколькими штрихами набросать пряди твоих волос,
закрытые глаза и сжатые губы,
маленький носик.
Я улыбнулся и
укрыл тебя.
Знаешь, если говорить правду,
то
твои волосы самые лучшие из
тех, что я видел, а морщинки
вокруг твоих глаз неимоверно
мило выглядят, когда ты смеешься.
Сейчас ты
проснешься и нам обоим станет неудобно, но теперь
нет ничего важнее в мире ритма
твоего дыхания,
твоей спины, выгнутой
ложечкой, и твоих волос, которые
щекочут мой подбородок.
Спи, спи,
засыпай, я, кажется, влюбляюсь.
Я и сам опять
засыпаю, глядя на тебя и думая, что
литературные вечера стоит
проводить чаще.
* * *
Как выяснилось
позднее, ее телефонного номера ни у кого не было.
Более того, никто
даже не знал, как ее зовут, какую
музыку она слушает, какая
звезда осветила ее приход.
Но в этот момент
я сижу напротив нее, у меня крутится в голове:
«Бриллиант дорогой на дороге лежал, тем широким путем много кто прошагал
но я подниму его и вымою, а
потом омою», я слишком много курю,
она взглядом требует от меня
напиваться алкогольными смесями, она
знает про свою силу надо
мною. Она похожа на Натали Портман, ей это удается.
В этот раз я не
позволю себе предложить ей приготовить горячую ванну на травах,
не позволю себе играться ее
волосами, целовать ее серьги.
Она похожа на
Натали Портман, ей это удается, черт побери.
Со мной беда. И с
моим пустым бокалом тоже.
Удиви меня
поцелуем, черт побери, покоряй меня, пока ты тут.
Я готов для тебя
выучить латынь, читать тебе Овидия
в оригинале во время секса,
слушать с тобой Земфиру,
разрешать тебе ходить в моем
халате.
Я могу заняться
бизнесом или стать священником, иметь приход в провинции,
оплачивать тебе безлимитку
и приносить яйца и муку на Пасху, хлеб и вино на Рождество.
Ты даже не
танцуешь, даже не смотришь на меня,
не разрешаешь мне ласкать твои ладони,
бросать в тебя снегом,
заказывать тебе выпивку,
я – Воланд, я не покажу
тебе своей слабости.
Я всегда
заботился о сюжетности поэзии, об ее
насыщенности, об ее
наполненности. Не смотри вокруг,
тебе я могу посвятить
всю жизнь,
писать тебе во время
пересадок в аэропортах, пить за тебя
в самолетах, я хочу
входить в тебя, будто в сеть или в нирвану,
выходить из тебя, будто
на сцену или на тюремный двор,
кончаться в тебе, как
фильм, приходить к тебе, как утро.
Ты настолько
поэтична, что о тебе можно писать прозу, Натали Портман,
я сегодня пришел для
тебя, я продам тебе душу.
Я найду тебя на
окраинах, в толпе, в ВУЗе, где ты получаешь такое-сякое
образование, я буду
покупать тебе диски Шопена и Вивальди, я буду петь для тебя пьяным,
откажусь от глаголов в стихах, от алкоголя
возле монитора,
я снова стану
девственным, посмотри на меня, умоляю, я твой.
Буду покупать
тебе шанель, черт возьми, пахучее мыло, буду собирать
цветы в парках, буду слизывать с
тебя шоколад с клубникой,
буду выступать с
музыкантами, буду писать серьезные эссе, буду дарить
подарки не на
праздники, буду готовить завтраки, буду стирать твое белье и шарфы,
буду заряжать твой
телефон, массировать твои плечи.
Падает снег, падают твои веки смущенным взглядом,
я слишком вульгарно
тебя рассматриваю, ты сидишь напротив, прячешь свои секреты,
качаешь головой в
такт музыке, дышишь совсем неслышно,
сутулишь спину,
молчишь, я прошу у тебя огня, ты разрешаешь, не глядя.
Натали Портман,
твои волосы лишают меня разума, твои губы - покоя, твое молчание – голоса.
Черт возьми,
никто даже не знает твоего имени, до смерти так мало времени,
я напиваюсь, прикури
мне, слышишь, скажи, как тебя зовут, где ты родилась,
я убью конкурентов,
сниму их снайперской винтовкой,
выгуляю твою собаку,
полью твои цветы, выброшу несвежие продукты
из твоего
холодильника.
Ты сидишь
напротив меня, я пытаюсь тебе понравиться, ничего не выйдет, я пьяный,
заказываю двойной, ты исчезаешь.
А утром никто
даже не будет знать, где я был, будут просить меня на сцену,
никто даже не
догадается о той стихии которую я вчера придумал,
я постараюсь
придумать для тебя метафоры, искать тебя в городе, пить в отчаянии.
А скажу просто:
дай мне свои руки, смотри на меня, заботься обо мне, я
способен плакать,
как оказалось, я все еще хочу твои волосы, слушать с тобой музыку,
возить тебя на свои
выступления, приживаться к тебе спиной, быть слабым возле тебя,
я – не самый лучший
подарок, но хочу изменить все, я потерял тебя в первый вечер,
дурак, который
пускает свое счастье на все четыре стороны, я хочу самого банального – чтобы
ты и дальше сидела
напротив, разрешая мне хотя бы смотреть бессовестно на тебя,
выходить на улицу
после дождя и думать о твоем отсутствии, полном
и бесконечном, как рифма,
сильном и черном, как снег ночью, говорить и наговаривать
куски будущих
стихов, чтоб проверить их на слух и голос,
ничего не видеть,
спотыкаться, видеть тебя в сплошной темноте,
думать о наших
возможных отношениях, представлять наши вечера, я выдумал свою любовь, я
хочу ее любить.
ЧИТАЙТЕ: Василий Голобородько. Стихи разных лет
* * *
У тебя
безупречный вкус –
ведь ты выбрала меня.
У тебя безупречный
вкус –
это без сомнения.
У тебя карие
глаза –
это без сомнения.
У тебя карие
глаза –
ведь ты выбрала меня.
У тебя звонит
телефон –
ведь ты выбрала меня.
Когда ты решила
кого-то оставить –
ты опять выбрала меня.
Ведь у тебя
безупречный вкус –
это без сомнения.
* * *
Я: с большой
кока-колой, купленной в Макдональдсе,
и сигаретой
Ты: в темных
очках и с пакетом в руке.
Я: созданный для
любви.
Ты: идешь после
жаркой любви.
Я: знаю про
любовь все. Все.
Ты: не знаешь,
куда дела ключи от квартиры.
Я: в синей
футболке и темных очках.
Ты: в темных
очках и легком платьице.
Я: с сережкой в
ухе.
Ты: с сережкой в
каждом ухе.
Я: созданный для
любви.
Ты: переполнена
любовью.
Я: выхожу из
метро.
Ты: заходишь в
метро.
Опять
разминулись.
* * *
Никогда не думал,
что пересплю с бразильянкой.
(Да, вы правы, я
вообще никогда не думаю).
Так, никогда не
думал, что пересплю с бразильянкой –
и не переспал.
Так же, как с
перуанкой.
Так же, как с
колумбийской.
Так же, как с
аргентинкой.
В конце концов,
так же, как со всеми женщинами
Латинской Америки.
Так же, как с
японкой
или горячей африканкой.
Исключение разве
что со шведкой,
потому что думал, что с ней пересплю –
и не переспал.
Так же, как со
словенкой.
Так же, как с
гречанкой.
Словом, есть еще
ради чего продолжать песню
Длиной в жизнь.
* * *
Теперь, покат ы
спишь, яблоки падают.
С этого стиха и
начнется нам осень.
На этих словах и
закончится лето, вот это наше первое лето,
в котором ночи были такими
жаркими, а ты –
такой горячей, что приходилось ко
сну заворачиваться
в мокрые простыни, и в темноте
было видно, как
медленно испаряется наша
молодость,
и как еще медленнее проходит
время, оставляя за собой
запах раскаленной пыли и
запотевшие окна.
Начиналось новое
столетие, яблоки падали, ты спала,
и я выходил ловить те яблоки,
чтобы не стучали, как войны,
потому что в таком случае не
смогу защитить тебя,
пол континента придется пройти,
чтобы принести тебе
цветы и улыбку, и я ловил те
яблоки, и она пахли
лучше всего на сете.
Кажется, так пахнет у тебя за
ухом.
А между тем
наступало утро, и я бежал будить тебя,
открывая окна свету и принося росу
для умывания
целыми горстями.
А дальше, ты
помнишь, мы выходили в сад
лежали в кучах желтых листьев, и облака
плыли над нами,
как истлевшие империи, веди осень
– лучшая пора для прощания
с тиранами, для того, чтобы
бродить между руинами,
для прибирания кладбищ.
Но и кладбищ уже не
найдешь, и тропа к ним забыта,
потому пересматривали выцветшие
фотографии, закутавшись в пледы на крыльце,
разворачивали книжки убитых
поэтов, страницы в которых пожелтели,
как наша память.
И любви
становилось между нами больше:
так, будто должны жить и за тех,
кому это не удалось,
поэтому вечером выключали в комнате свет,
раздвигали занавески и смотрели в темное окно,
за которым лежала затихшая и
погасшая Европа, лежала,
как карта или женщина, лежала
хрупкая и заплаканная, будто скрипка,
и так это было трогательно, что
мы протягивали друг к другу
руки и переплетали пальцы,
засыпая в той роскоши.
Или гуляли по
старым городам, в которых, наверно, уже никто не живет,
потому что были они или пустыми,
или до отказа забитыми
толпами нездешних; прячась от
дождя,
забегали в церкви и часовни и там
целовались,
а потом убегали, напуганные
будущим наказанием,
осматривали памятники, неизвестно
кем и кому поставленные,
переходили мосты над речками, в
которых уже ничто и никто
не отражается, разве лишь то, что
мы обречены,
обречены Историей,
обречены жить.
И в одну из ночей,
когда я поймаю последнее яблоко
и неслышно вернусь в постель,
чтобы ты забеременела,
нам приснится не прошлое и даже
не будущее:
нам приснится музыка – не какая-то
конкретная, Бетховена или Бартока,
а целиком неимоверная –
безграничная, безбрежная и
теплая, как твое дыхание.
* * *
Я приношу счастье
– после меня быстро выходят замуж.
Приношу всем,
кроме себя.
Но что поделаешь,
кто-то же должен
быть Санта-Клаусом, святым
Миколаем,
разносчиком пиццы, девушкой по
вызову.
Я приношу
счастье, я приношу счастье.
По улицам ползут
последние прохожие,
закрываются магазины, город
засыпает,
понижают ритм последние любовники,
гаснут и снова разгораются уличные
фонари,
а с гигантского экрана в центре
города все
светится надпись:
я приношу счастье – после меня
быстро выходят замуж.
Информация
прозвучала на правах рекламы.
* * *
Я вышел сегодня
из дома около четырех,
в белой футболке, с мокрыми еще
волосами;
солнце горело сквозь кроны деревьев,
высаженых по обе стороны дороги,
и я надел солнцезащитные очки,
включил музыку в плеере, ускорил шаг
и подумал, что жить все же стоило,
хотя бы ради этой двойной фуги в финале
девятой симфонии Бетховена, хотя бы
ради нее.
Хотя бы ради
винограда, который поспевает каждый год,
а также ради утра, которое застанет
тебя за чтением
грустной повести, так же ради той
смски, что
придет во время грозы и сразу станет
уютно.
Я прошел
несколько перекрестков, покивал головой
в ответ на приветствия, посмотрел на
небо –
когда уже наступит «бабье лето»,
когда полетит паутина?
Наконец, это
известно каждому школьнику и каждой учительнице:
когда ты, задумавшись, будешь
переходить улицу на красный свет,
а кто-то так же задумавшись, не успеет
затормозить,
тогда не спасет даже теплая и мягкая
паутина, которая летит
просто тебе в лицо, не спасет увядший одуванчик
во вспотевшей руке, поэтому пойдешь
осторожно,
будто босой по горной тропе,
которая обильно усыпана хвоей.
Послушай, какой
шумный этот город, такой, будто
в нем никто не грустит, никто не
ждет; такой солнечный,
и пахнет, как свежая газета или
заботливо выглаженная рубашка.
Прошел маленький
дворик со старым забором,
заметил там гиацинты, на часах почти
пять,
я пришел на нужное место и, хотя
опоздал
на каких-то пятнадцать минут, еще
некоторое время буду стоять,
от солнца жмурясь.
И ветра не будет.
* * *
Если я умру – стану твоим ангелом-хранителем.
Просто люби меня,
и я защищу тебя от всех
бродячих псов этого города, от всех
комаров и жары.
Зови меня по
имени, и я начну тебя целовать
за несколько минут до твоего
пробуждения.
Вспоминай меня
чаще, и я буду следить
чтоб на твоей кухне ничего не
пригорало.
А пока я живой,
позволь мне позволять себе все,
что я хочу с
тобой сделать.
Смотри на меня
тепло, и я поломаю ноги
всем парковщикам, которые портят
тебе настроение.
Можешь меня даже
прибить, а я все равно
буду хлопать тебя по ягодицам в
людный местах.
Целуй меня с
закрытыми глазами, и я буду
судорожно признаваться,
когда все в тебе пружится и
сжимается.
Звони мне по
любому поводу, хоть сейчас, когда это читаешь,
и я не буду помнить себя от
счастья.
Позволь медленно
снимать с тебя трусики,
и я очищу воду, которую ты пьешь.
Позволь срывать с
тебя трусики,
и я только это и буду делать.
Просто люби меня, и я и дальше буду смущаться,
Когда ты мне улыбаешься.
Просто люби меня,
и я буду твоим ангелом,
твоим хранителем.
* * *
Там, на другой стороне света,
существует реальность музыки.
Женщина, которая
стоит за окном поезда
и улыбается тебе, - это просто
женщина,
волосы которой будешь искать на
подушке
и не найдешь.
Потому что с
любовью преимущественно как с бюстгальтером:
редко когда удается расстегнуть с первого
раза,
и дело не в фарте или навыках, а
в руке,
которая мелко дрожит, когда
остановишь ее просто посреди города,
запустишь пальцы в волосы
и поцелуешь.
Там, на другой
стороне музыки,
существует реальность голоса.
Женщина, которая
стоит за окном поезда,
с утра позвонит тебе и скажет:
«Целую»,
так, будто можно целовать
голосом,
и ты вдруг поймешь, что на самом
деле – можно.
Там, где
реальностей – полным-полно,
но не существует вашей, отдельно
взятой, общей,
там существует желание драться.
Вот так просто:
меч – из ножен,
и крушить, ломать этот мир,
аж пока он упадет и тихо скажет
ее голосом:
спокойной ночи.
И воевать
придется до первой волосинки,
которую я обязательно когда-нибудь
найду.
* * *
Представляешь, я
так скучал, что перечитал
все открытые письма правительству
и международным организациям,
которые ты подписала.
Свобода слова,
политические репрессии или даже глобальное потепление –
я перечитал все.
Лежу или сижу,
читаю, пытаюсь думать,
любой ассоциативный ряд
заканчивается твоим влагалищем:
начинаю думать о мандарине, а
заканчиваю твоим влагалищем;
вспоминаю правительство или
расписание поездов, а заканчиваю твоим влагалищем.
Это невозможно, в это трудно поверить –
можешь отвесить мне пощечину
или не брать трубку,
но я думаю о молекулярной
физике, а потом –
ну вы догадались, вся эта
парадигма ассоциаций –
строение вселенной,
безграничность, звезды, полеты на Луну,
Штаты, макдональдс и
изобретение интернета, е-мейлы, на которые не успел ответить,
старая добрая Европа, войны и
любовные интриги, почта на лошадях,
бумажные письма, зализывание конвертов,
марок – и твое влагалище.
Или совсем по
другому: снег за окном, свет фар, приглушенная музыка
в салоне автомобиля, вот не
забыть бы зарядить плеер,
наконец найти шнур, навести
порядок в шкафу, выбросить все ненужное
к чертовой матери, ад, огонь и
вода, как же тут горячо,
Иероним Босх, крики – и твое
влагалище,
хоть это и невозможно, хоть в
это и трудно поверить.
Думаю про все
это, а ты, наверно, все подписываешь открытые письма
к правительству и
международным организациям.
Перечитаю все,
чтобы хоть таким способом попробовать быть ближе
именно теперь, в этот
момент, когда ты, засыпая, сворачиваешься в калачик.
* * *
Умирать – стыдно,
особенно – в 21.30, именно когда
должны
начаться теленовости на
Первом.
Стыдно умирать,
если
последнее, что видишь – огни
самолета, который заходит на
посадку
в аэропорту возле Кракова.
По этим причинам
не умираю.
Вместо этого уже добрых два часа
торчу перед монитором
компьютера,
раз за разом нажимая F5,
но почтовый ящик все так же
пуст.
А ты обещала
написать письмо,
ты обещала написать письмо.
Я и дальше
всматриваюсь в экран,
пытаясь разглядеть твое письмо,
но вижу лишь
рекламу нового лосьона после
бритья
или:
то результаты футбольной премьер-лиги,
то очередной скандал вокруг церкви
Посольства Божьего в Киеве.
(Вот бы пойти в
Посольство Божье, думаю,
получить мультивизу в рай.
Посольство Божье – это тебе не
Евросоюз,
может и получится).
А ты обещала
написать письмо,
ты обещала написать письмо.
Твоего письма нет
– только
только время от времени вынужден
удалять спам,
письма с приглашениями на
митинги или пьянки,
Livejournalовскую рассылку: мол,
вашу запись прокомментировали.
А ты обещала
написать письмо.
А ты обещала
написать письмо?
А ты обещала
написать письмо!
Новости
закончились,
по ящику – опять бесконечная
мелодрама,
самолет давно приземлился,
пассажиры уже дома;
пишу письмо Программисту
с просьбой или обновить все,
перезагрузить,
или уничтожить к чертовой
матери.
F5 or delete.
* * *
На скорости семьдесят
километров в час
мы выехали из города, в котором
начали зажигать фонари на
центральной площади.
Солнце было
справа, едва над землей,
ярко-красное, еще чуть-чуть и
совсем исчезнет,
но еще вырывало из холодного
тумана кроны деревьев:
тоже красные, оранжевые,
кое-где зеленые, жёлтые.
Машина выехала на
холм,
и перед нами открылся Татры;
громоздились, синели, исчезали
в облаках,
Татры перед первыми заморозками,
плавное движение авто по горной
трассе,
свет фар и маленьких отелей по
обе стороны дороги,
маленький букетик цветов в
твоих руках
приглушенная музыка на волнах
какой-то радиостанции –
так я все это и запомню.
Именно тогда и
пришла смска,
я прочитал и долго всматривался
в окно –
солнце как раз исчезало, день
уже тлел, и я сказал тебе:
умер мой знакомый, режиссер.
И больше ничего,
только это.
Ты крутила в
руках тот маленький букетик,
мы какое-то время дышали
молчанием,
а потом ты произнесла: «О,
Вивальди!»
и сделала радио громче.
Авто мчало на
Восток.
* * *
Девушка
распускает волосы перед зеркалом
и уходит от него навсегда.
Вот и все.
Все, что от нее осталось:
хламидии, уреаплазма.
Он сидит за
стойкой бара, цедит пиво,
она едет в поезде, чтобы никогда
не вернуться.
От нее остаются
только: волосы на его расческе
и хламидии, уреаплазма.
Уреаплазма,
хламидии
плывут у него перед глазами
когда она засыпает на своей
верхней полке.
Он не убьет их,
оставит на память,
будет ухаживать, оберегать.
Когда она с утра
проснется в другом городе,
в котором начнет новую жизнь,
он выйдет из бара и поплетется
домой,
в свою холодную и безлюдную, как
пустыня, постель.
Он заворачивается
в одеяло, закрывает глаза,
в одиночестве с хламидиями,
уреаплазмой,
один на один со своими последними
друзьями.
Один на один с
остатками своей любви –
хламидиями, уреаплазмой.
* * *
У меня не было
денег на такси,
поэтому я пошел домой пешком –
через весь город.
По пути встретил
пса, который пошел за мною:
хороший пес – дворняга, такой же
несчастный,
так же без денег.
Я так
расчувствовался от этого проявления любви,
что захотел с ним чем-нибудь
поделиться,
но у меня ничего не было, кроме
ключей, телефона и головной боли.
я пообещал ему бессмертие, но ему
было насрать на это,
собственно, как и мне.
Вероятно, у него
есть где-то какая-то сучка, ему и этого достаточно.
У меня же нет
даже этого, есть хриплый голос Джо Кокера
в плеере и несколько сигарет в
пачке.
Понимаешь,
собака, - прости, что так тебя называю, -
главное – это наша крепкая
мужская дружба, понимаешь?
Но ему и на это
было насрать, он развернулся
и пошел себе в другую сторону.
Может, ему было
просто скучно, но я оказался
еще большим занудой с
предложениями крепкой мужской дружбы.
Пришел домой и
написал про это стих.
* * *
Дай мне, дай, ну
дай, милая моя,
а перед тем говорю:
в тебе играет цыганская музыка,
какое-то бесконечное радио,
в твоем голосе – несуществующие
материки, на которых живут кочевые племена.
Восемь демонов
рвутся у тебя из глаз, чтобы пособирать
пахучие зерна кофе, чтобы
станцевать вокруг очага.
Между твоих волос
вздымаются паруса, деревянные мачты,
скрипят старые велосипедные
колеса, из твоих губ
можно собирать песок и
водоросли, чешую рыбы и древние монеты.
В твоих руках –
старинные карты и цветные бабочки,
фрукты и индийские пряности,
браслеты из слоновой кости.
Сердце твое –
труба на замковой башне, полночные загоны, погони,
сотни свечей, канделябры и
медные перила королевского ложа.
Кожа твоя –
зеркала, бархат и масло зеленых оливок,
персики и сливы, налитые
солнцем, вино из потрескавшихся амфор.
Касание твое стоит бритвы,
песни или молитвы, лишь на горных
вершинах цветы подобные
найдешь, сны у тебя сплетены из хвои,
ветра и нежных объятий.
* * *
И вдруг все
станет ясно – в этот момент,
подсвечивая себе мобильным
телефоном в темной комнате,
пытаясь нащупать ручку дверей,
ничего не опрокинуть, не
удариться:
это не твое сердце так громко
стучит,
а просто тишина вокруг – как
среди сна,
ведь смерть – это даже не
комната,
и даже не известно,
пространство ли,
а просто что-то темное, где
ничего не слышно,
и это не покой, и даже не
расслабленность,
а скорее – ничего, даже не
черное ничего,
потому что у смерти нет цвета,
нет запаха,
у нее есть только ты, поскольку
смерть – это ты сам.
Ожидая тебя под
памятником в центре города,
нервно посматривая на тот же
мобильный телефон,
этого не чувствуешь, а в темной
пустой комнате – да,
и это не выдумки поэтов или
художников, мистиков или священников,
просто стоять на свету, щурясь и
глубоко дыша,
это возможность видеть, в том
числе и себя, и свет, и так легче
не думать про глупости (как
тогда слепым, что им помогает устоять?),
замечать только какие-то
ненужные вещи – может, мусор под ногами,
или рассматривать лица людей в
транспорте вокруг,
всматриваться в их морщины,
руки, временами пристыженно отводить взгляд,
делать вид, что смотришь сквозь
них, сквозь этих людей,
и десятки раз обходить этот
глупый памятник,
и крутить в руках тот дебильный
мобильный телефон,
и начинать нервничать, и когда
ты – совсем неожиданно –
подойдешь, не знать, что
сказать, лишь улыбнуться.
И не надо
париться, просто сесть на траву
и прикоснуться рукой к теплой
земле, закрыть глаза,
выключить музыку в плеере, чтобы слышать
намного меньше,
прислушаться, чтобы слышать
намного больше,
потом посмотреть вокруг и увидеть
тебя,
удивиться и обрадоваться, и
совсем по-глупому
скрыть свою радость, а через
мгновение пожалеть об этом,
и почувствовать неимоверное
желание говорить,
но не найтись о чем говорить, и в
твоих глазах
увидеть, что ты все понимаешь.
В конце концов,
оказаться в темной комнате,
подсвечивать себе мобильным
телефоном,
почти ничего не видеть и ничего не
хотеть,
особенно – понять все это, ведь
каждый раз
в конце партии или матча (называй
как хочешь)
Бог (или кто там?) выставит тебе
счет:
Сорок баксов плюс чаевые.
А если нет, то все было напрасно.
СТИПЕНДИЯ
Парень возле
магазина попросил сигарету
я дал он
поблагодарил
благодари
министра культуры я ответил
кондуктор
проверил мой билет и поблагодарил
благодари
министра культуры
знакомый у
которого я одалживал колонки
а они сломались
сказал ну благодарю
благодари
министра культуры
мобильный
оператор благодарит меня эсемескою
за пополнение
счета
благодари
министра культуры
одна говорит мне
слава Богу что мы разошлись
благодари
министра культуры я ответил
другая говорит
благодарю судьбу и слепой случай
что мы
встретились в этом безграничном мире
в этом миллионном
городе
меньше пафоса
говорю я благодари министра культуры
еще одна ничего
не говорит неблагодарная
благодари
министра культуры настаиваю я
бабушка которой
освобождаю место в автобусе благодарит
благодари
министра культуры
електронный
почтовый ящик с названием оргкомитет
благодарит меня
за согласие выступить на их фестивале
благодари
министра культуры ящик
стриптизерша
благодарит за банкноту которую отправляю ей в лифчик
благодари
министра культуры
таксист
благодарит за поездку
благодари
министра культуры хоть он никуда и не ездил
министр культуры
может разгребает какие-то бумаги
что касаются
шопена мицкевича деревянных церквей
даже не
догадываясь как этот стих появляясь
начинает
благодарить министра культуры
стоматолог
говорит благодарю что выбрали нашу клинику
благодари
министра культуры
моя чернокожая
преподавательница английского
благодарит всех
за внимание и прощается до следующего занятия
ты что говорю я
почему всем благодари министра культуры
* * *
Поэты меньше
всего пишут про лето
Простой подсчет
позволяет утверждать
что из всех времен года в
поэзии лидирует осень
(каждый уважающий себя поэт
должен высказаться о
листьях, тучах, смерти
упадке, холоде, грозах,
ветрах).
На второе место
уверенно вырывается весна
(разве ж можно обойти
рождение, зелень,
приход тепла, удлинение
дня, солнце, мартовских
котов, авитаминоз?).
Бронзовую
ступеньку занимает зима
(метели, мороз, скрип
снега, тепло и уют
дома, долгий сон).
А что с летом, ну
что с летом?
Поэтам тоже нужно
ходить в отпуск.
Не говоря уже про то, что
поэзия
тоже имеет святое право
от них отдыхать.
* * *
Ну и как всегда:
в четыре утра прихожу в себя
в стриптиз-клубе, передо мной
виски со льдом,
сигареты (я снова курю?) и
Агнешка.
Странно, я не
помню, как сюда попал
(последние воспоминания –
мексиканский бар, нас шестеро,
поем песню о дубе), но помню,
как ее зовут.
Ну и как всегда:
играем в разговор.
Я, например,
говорю, что никогда не ходил в стриптиз-клубы
с девушкой, было бы это
интересно. Она
отвечает: часто к нам так
приходят, парами, но
ничего особенного, потом просит
прочитать ей какой-нибудь стих
(откуда она знает про стихи?),
говорит, что украинский язык
ей нравится.
Я долго
размышляю, чего бы такого небанального у нее спросить,
и наконец справшиваю:
как это – быть стриптизершей?
Агнешка говорит,
что все ее об этом спрашивают.
Знаешь –
говорю ей –
мой издатель, когда я выслал ему
рукопись сборника,
отписал: «слушай, там все про
женщин и алкоголь, так
и должно быть»? Хз, я не знаю,
как должно быть, но просто это так.
Наверно, я кажусь
ей нудным.
Как будет
называться твоя следующая книжка? – спрашивает она,
и наконец я отвожу взгляд от ее
груди.
«Сорок баксов плюс чаевые» -
Отвечаю.
А если бы я тебя
поцеловала, ты бы назвал книжку «Агнешка»?
Я причмокиваю и
соглашаюсь.
Агнешке смешно,
говорит:
вы все одинаковые, вот бы ты
назвал книжку «Агнешка»,
а меня же на самом деле не
Агнешка зовут.
Я шучу, что
обложкой была бы первая страницы ее
паспорта. Шутка оказалась не
такой уж и смешной –
к тому же пьяный я плохо говорю
на иностранных языках.
Ну и как всегда:
она рассказывает
о Кубе, охраннике, который на
работу приносит суп
в банке, о маникюре, который
приходится делать дважды в неделю,
о чем-то еще,
о своем отдыхе в Чехии, о еще
чем-то и
еще чем-то.
Я киваю головой и
рассматриваю
ее грудь.
Она рассказывает
о еще чем-то и еще
чем-то, словом как всегда.
Выхожу в холодное
весеннее утро:
ездят автобусы, открываются
магазины, я выбрасываю пачку
сигарет в мусорник, потому что
снова не курю,
ну и как всегда: я хочу спать,
но еще больше хочу есть,
покупаю хот-дог на углу, сажусь
в такси,
на радиоволне –
реклама стирального порошка.
В ОЧЕРЕДИ В МУЗЕЙ
А так сразу и не
скажешь, что она –
горячая штучка:
в прямоугольных очках,
каких-то бездонных
шортах, в футболке (на два
размера больше)
с надписью I Love Paris, в сандалях, лицо –
как у классической учительницы
(из порнофильма).
На это я и
повелся.
А так же сразу и
не скажешь, что она –
горячая штучка:
с минусовым размером груди
(ну правда, даже у меня больше!),
с толстенным туристическим
путеводителем в руках,
безо всякой косметики.
На это я и
повелся.
А так сразу и не
скажешь, что она –
горячая штучка:
особенно, когда всю жизнь
ждешь испанку,
а она британка,
когда любишь брюнеток,
а она блондинка,
когда она на тебя совсем не
смотрит.
На это я и
повелся.
* * *
Слушай, - совсем
неожиданно сказала она,
вдруг отвернувшись от
холодильника, голая,
растрепанная, как правда. – Я
хочу сделать с тобой
интервью, как ты к этому?
Я похолодел, но
за несколько секунд все таки смог
сделать вид, что заинтересован и
даже поднял брови.
А я ненавижу утра
и думал в тот момент именно об этом.
Наверно, честнее
было бы ей об этом так прямо
и сказать, попросить, чтоб не
мешала думать,
отцепилась, оставила в покое,
попиздовала, в конце концов,
на свою работу, или просто
замолчала, словом,
вести себя, как настоящий
мужчина, но нет, это глупое воспитание,
я не мог себе этого позволить,
особенно у нее дома,
да еще и на третий день
знакомства. А я ненавижу утра.
И думаю об этом
каждое утро. Жаль, что она не умеет читать
мои мысли, жаль, что утро, и
что она продолжает:
тебя перевели на десять
языков, а такой молодой,
и широкая общественность
должна узнать о тебе,
твои взгляды, твоя жизнь,
давай, будет интересно!
А я ненавижу
утра. Но еще больше ненавижу
широкую общественность.
Особенно с утра.
А она даже не
понимает, что перевели совсем
не меня, а стихи, а стихи –
это собственность языка, ничего больше:
меня же перевели разве что
языком прикосновений, и то
на самом деле только одна
женщина, и она
ждет меня в другом городе,
меня же перевели
только языком прикосновений,
пугливых ночных пробуждений,
когда просыпаешься только для
того, чтобы убедиться,
что она тут, рядом, спит, меня
же перевели, как вину,
за которую никто и никогда не
попросит прощения. Широкая общественность,
для чего-то еще раз подчеркнула
она, должна узнать о твоем
существовании. Я посмотрел на
нее и подумал, что некоторые вещи удаются
ей лучше, чем журналистика.
Представил, что широкая общественность
с интересом может узнать о том,
что меня вдохновляет,
какие у меня творческие планы,
над чем теперь работаю и кого из
писателей ценю, потому что о чем
еще она могла спросить?
А я ненавижу
утра. Возможно, как раз за такие предложения
интервью, за свою беспомощность и
растерянность, неловкость,
полную потерянность. Так что скажешь? – забила она
последний гвоздь
в мою симпатию к себе. Я
зачерпнул ложкой кукурузных
хлопьев под йогуртом с орешками,
кусочками банана
и клубники, и ответил правду:
эта твоя здоровая пища
когда-нибудь меня убьет.
Комментариев нет:
Отправить комментарий