Сергей Жадан: История культуры начала столетия

Сергей Жадан - культовый современный украинский поэт, один из самых популярных украиноязычных авторов, чьи произведения переведены на 13 европейских языков Автор 12 поэтических сборников и 2 сборников рассказов и пяти романов и повестей, Жадан - уникальный писатель, которого вообще трудно с кем либо сравнить. Не будем перечислять все награды и премии, которые успел собрать этот поэт - список будет слишком длинный. Отметим только, что некоторые критики склоняются к мысли, что из всех современных авторов, пишущих на просторах бывшего СССР именно 39-летний Сергей Жадан имеет все шансы стать однажды нобелевским лауреатом. Предлагаем вашему вниманию сборник верлибров Сергея Жадана "История культуры начала столетия" (2003). Перевод Светланы Радич

Сергей Жадан

История культуры начала столетия

Ты напишешь ответ еще сегодня, касаясь теплых букв,

Перебирая их в темноте, плутая гласными и согласными,

Как машинистка в старой варшавской конторе.

Тяжелые соты письма

Уже тускнеют тем золотом, из которого плетется речь.

Пиши, только не останавливайся,

Пропечатывай эти белые пустоты, протаптывай немой чернотроп.

Никто не возвратится из долгих ночных блужданий,

И забытые всеми слизни будут умирать в мокрой траве.

В белых снегах, словно в салфетках, лежит Центральная Европа.

Я всегда верил ленивой цыганской пластичности,

Потому что не каждому выпадает этот затасканный грош.

Если бы ты заглянула в их паспорта,

Которые пахнут горчицей и шафраном,

Если бы ты услышала их разбитые аккордеоны,

Что отдают кожей и арабскими специями –

Они говорят, что когда ты едешь – куда б ты не ехала –

Ты только отдаляешься и никогда не будешь ближе, чем есть;

Когда замолкает пение старых граммофонов,

Из них вытекает масло,

Словно томат из пробитых банок

Из под супа.

Не за этими дверями, не в прожженных солнцем городах

Разрывается каждое утро натруженное сердце эпохи.

Время и на самом деле проходит, но оно проходит так близко, что ты,

Присмотревшись, уже различаешь его отяжелевшие волокна,

И повторяешь шепотом услышанные от него предложения,

Словно хочешь чтоб потом, когда-нибудь, узнав твой голос, можно было сказать –

Так представала эпоха,

Так она разворачивалась – тяжело, как бомбовоз,

Оставляя угасшие планеты и перегруженные коммутаторы,

Разгоняя с плавней диких уток,

Которые, разлетаясь, перекрикивают

Грузчиков,

Бога,

Баржи.

Выбирая курс обучения среди других вещей,

Ты должна бы узнать – на самом деле культура начала столетия

Уже отпечаталась венами на твоей медленной руке,

Укоренилась в изломах твоих плотных волос,

Перехваченных небрежно на ветру, развеянных над пальцами,

Словно струи теплой воды над рукомойником,

Словно глиняные цветные ожерелья над чашками и пепельницами,

Словно длинное осеннее небо

Над кукурузным полем.

ЧИТАЙТЕ: Андрей Любка: Сорок баксов плюс чаевые

Продажные поэты 60-х

Продажные поэты 60-х должны радоваться,

Что все окончилось так успешно;

Ведь сколько было опасностей,

 А видишь – выжили, вернули кредиты,

Разве что боевые раны

Ноют во время циклонов,

Словно во время месячных.

Продажные поэты 60-х возят за собой

Большие чемоданы из желтой искусственной кожи;

Останавливаясь в отелях,

Они придерживают трубку плечом, словно скрипку,

А на их чемоданах пестрит изобилие рекламных наклеек.

Вьетконг, девочка, это и есть наше коллективное бессознательное,

Что тебе до меня? – легко выбросишь мятую визитку.

Одной визой в паспорте больше,

Одной меньше.

Когда-нибудь на заснеженном аэродроме

Кому-то из них вспомнятся все их лекции,

Берлинское радио и мосты через Вислу.

«хорошо, - подумает он – хорошо,

Это было неплохое  время – наши продажные 60-е,

Хотя в голове после этого

Сплошная педерастия и социал-демократия.

Нас вела за собою любовь,

Любовь вырывала нам наши гланды,

Как вырывают трубки из уличных телефонов.

Поэзия пишется горлом,

Но это горло безнадежно простужено».

По всем законам литературы,

По всем условиям подписанных ими контрактов

Они на самом деле боролись за свободу,

А свобода, как известно, требует

Чтоб за нее время от времени боролись –

В окопах, лесах

И на страницах независимой прессы.

Рассуждая тут о поэзии,

Помянем всех тех, кто остался

На улочках и пляжах старых-добрых 60-х,

Всех тех, кто не прошел до конца курс реабелитации

И над кем до сих пор проплывают тучи,

Напоминающие своей структурой американские верлибры;

Помянем их, поскольку то, что вы называете временем,

Напоминает обычную бойню,

Где кишки выпускают просто потому,

Что это нужно делать именно здесь;

И выживают после этого

Разве что продажные поэты,

С легкими – разорванными

От любви.

Сербско-хорватская

Юная сербка переходит улицу,

И минуя осенний базар с развешанным товаром,

Замечает, что это осенью много золота в платках и овощах –

Вон его сколько в теплом луке;

Много света в ресторанах,

Где на стенах висят

Портреты императора.

Тепло этой осени оно касается и тебя,

И эта юная женщина что-то ищет в своем рюкзаке,

Выкладывает на стол то телефон, то карандаши;

Будет тебе зима,

Будут тебе сновидения,

Но небо каждую осень тяжелеет

И хитрый дьявол

Хватает себе грешников,

Как жирные финики

Из цветных упаковок.

Терпкие славянские синтагмы;

Она рассказывает, как покупала конверты в табачной лавке,

Как зашла в подземку

И голуби, взлетая, бились об нее, словно дождь;

За ее рассказом никто не замечает, как заходит солнце,

Обращают внимание лишь на то, что ее скулы

Несколько темнеют.

Попробуй сейчас пояснить ей,

Что эти осенние часы,

Если их своевременно не собрать,

Просто перезревают и брызгают

На одежду и на ладони соком,

На который потом слетаются осы

И пробивают жалами твою кожу

Аж до самого сердца.

Уборщицы коридоров

Медленно скребут пол, словно палубу,

Старые уборщицы коридоров;

Слышишь, о чем перешептываются на ступенях,

Проходят боязливо возле стен,

Длинными сачками вылавливают из воды

Водяных крыс и горькие сновидения.

Комнаты вокруг переполнены сумерками,

Как крейсеры углем;

Уборщицы коридоров

Выскребают чешую острыми ножами,

Загоняют цыганские иголки в утреннее солнце;

Подходит к концу осень

И небеса такие темные, как будто кто-то сбросил в кучу

Отрубленные куриные головы

И черные розы.

Когда отмывают всю кровь,

Собираются на вокзалах, пьют подогретое вино

И говорят о том,

Что рыбы сегодня блуждают в Дунае,

Не могут выплыть на мель

Без ночных фонарей

С кораблей,

Без голосов с берега,

Без отверстий и туннелей

В чертовом кризисе.

Польский рок

Засыпая, она припомнила реку –

Где-то в котлованах сна, где она забывала

его лицо,

охлаждённое русло светилось изнутри

бронзой,

хотя снег засыпал течение;

потому из тумана выползали старые послевоенные

локомотивы

и выходили работники в синих джинсовых

комбинезонах.

Мы оказались по разные стороны зимы,

И дикторский голос, пойманный в случайном такси,

Что напоминает тебе

Восьмидесятые годы и радио,

Наполненное польским роком;

Рок-н-рол, который слушали механики в железнодорожных депо,

Рок-н-рол, который перелетал через Карпаты,

Просачиваясь сквозь воздух где-то над Рава-Русской;

Наша страна не настолько большая, чтоб в ней разминуться,

Наш воздух не такой бесконечный,

Чтоб слушать разную музыку.

Я думаю, что если бы существовала прямая связь с Богом,

Она бы совершалась именно с помощью этих теплых коричневых конвертов

С пластинками польского рока,

С тонкими царапинами от божьих ногтей

На черных полях;

Можешь увидеть его виниловую кожу,

Можешь услышать его клубничную кровь,

Смывая пыль и

Протирая дорожки

Губкой с уксусом.

Испуганные ветром птицы,

Успокоившись, занимают свои места,

В промежутках между ударами ее сердца,

Не зная, что она видит в своем сне,

О ком она забывает посреди сухого устья;

Весь ее жизненный багаж – родинки на коже и

Проездные билеты в карманах куртки;

Вот зима перекатится с сопки на сопку

И наступит горячая пора,

Когда из земли повырастает столько разных вещей,

Что даже воздух вынужден будет подняться немного выше,

Чтобы не задевать эти долгие высокие стебли,

Что растут ниоткуда и тянутся в никуда

Как раз под ее окном.

Младший школьный возраст

Это уже в который раз все начинается сначала,

И я говорю так, будто вижу ее впервые –

Все как всегда, просто сегодня слишком холодный

Ветер в почтовых ящиках,

И в спичечных коробках печально звенят

Желтые монеты.

Просто наступает тот возраст,

Когда начинают сниться ровесники,

Словно время возвращается назад, что-то забыв.

Сколько их выжило – этих вечно голодных волчат?

Все их путешествия в никуда

Начинались, как правило, с центральных улиц.

Смотреть на жизнь сквозь окна автостанций,

Умереть в дороге, которая никогда не закончится –

Лет десять назад ты тоже

Так часто пользовалась чужим шампунем,

Что твои волосы иногда теряли

Свой собственный запах.

А вот теперь сны обрываются

Просто в твоем теле, как междугородние телефонные разговоры,

И июльские автобусы,

Кресла в которых пахнут сандалом и зверобоем,

Возвращаются в твой город,

Где каждое лето ты находишь

Заржавевшие лезвия в ванной комнате

И уличные автоматы с колой.

Что изменилось? Выросли деревья,

Исчезли старые кинотеатры

И молочные магазины.

Лишь дождевая вода все такая же сладкая,

Особенно когда попадает на яблоки.

Тогда они тяжелеют

И долго-долго падают в песок,

Разбиваясь насмерть

Под горячими небесами.

Жить значит умереть

Летом, когда нагреваются обручальные кольца ногти

На пальцах мужчин в привокзальных отелях,

И сумерках дети из новостроек

К сердцам прижимают черные футбольные мячи;

В темноте, когда выдыхается в винных розовое вино,

Медленный, словно улитка, поезд на Будапешт,

Запыленный и ломкий, проезжает под луной.

Умирая один раз, ты продолжаешь путь

Через ночные дворы и замечаешь как

Смерть держит в руках мятные конфетки

И раздает их детям на привокзальных пустырях.

Летом, когда выворачивается теплая подкладка жизни,

Когда разбиваются малолитражки цвета твоей губной помады,

Из дома выходит старый аптекарь,

Который лечит всех аспирином каждый день,

Играя со смертью в какую-то неведомую игру;

Жизнь не начнется без тебя – смеются женщины на площади,

Жить значит умереть – скажут тебе одинокие курьеры,

Которые переносят в рюкзаках сухие небеса.

Умерев один раз, ты отступаешь в тень

И смотришь как твое тело беспомощно ищет

Тебя самого среди стеблей густой травы;

Умерев среди лета,

Оборвавшись на канатах, натянутых почтальонами,

Души умерших, словно цепкий тысячелистник,

Прорезают в воздухе свои вертикали.

Попробуй, когда уже знаешь как,

Попробуй, вырви меня из ночного нутра страны,

Вырви из невидимых вытяжек в небе,

Которыми к нам приходит любовь.

Кто помешает, кто выгонит, девочка,

Мошек и духов из твоего тела?

Под летним небом наша с тобой земля

Так трогательно пахнет каждое лето луной и бинтами.

… Посмертно  ступив пол шага в сторону,

Видишь сквозь швы в воздухе

Как секретные киномеханики проектируют

На твое тело

Большой небесный кинематограф ,

Чтоб на свет его летели

Души покойников

И изумрудные тени жуков.

Почтовое отделение

Почтовое отделение, над которым проползает оттепель,

И утренние универмаги, которыми ходят разносчики пиццы –

Как ты легко держишь вещи, нужные тебе каждый день,

Трубку с гашишем

И горшочек с чаем,

Обмазанная медом зимняя посуда,

 Как ты избегаешь сквозняков и переписки;

С видом на город, который совсем затих,

Уличная торговля не слишком оживленная в это время,

Два-три торговца жареными каштанами

Смотрят в небо,

И идет снег, но такой растерянный,

Что тает еще там – едва долетев до

Первых птичьих стай;

Так что птицы забавляются –

Над головами у них так много снега

А уже под крыльями так пусто,

Что хочется  долго лететь под низкими мостами,

Держа в клюве запах жареных каштанов;

Каждый что-то может найти,  лишь бы хорошо искал,

Ангелы сыплют тебе под ноги ремонтный песок и бриллианты,

Беспомощное солнце посреди зимы,

Все что оно может, это просто двигаться –

С Востока на Запад, любимая,

С Востока на Запад.

Элегия для Урсулы

Лодки, загруженные испанским чесноком,

По длинной дороге вошли в порт,

Обвешанные мидиями, будто фальшивым золотом.

Я знаю – этой ночью до утра

Сухие простыни пронзительно

Пахли матросскими робами и смолой;

Так как никогда летели звезды на побережье,

И покуда ты не проснулась, лодки, минуя бакены,

Забивались тебе меж пальцев.

Что ты могла увидеть перед тем, как умерла?

Непрерывность воздушного потока не позволяет

Затаить дыхание, непрерывность дыхания

Не дает остановиться, переходя через границы.

Что именно позволено видеть напоследок?

Тем, кто должен умереть?

Где-то на севере материка начинала расти громадная льдина,

И самые глубокие сердца луковиц

На рассвете остывали и останавливались.

Разглядела ли ты снег на нёбе

Рыбин, которые выбрасывались из воды?

И узнала ли ты реку,

Что тянулась вниз каменным рельефом,

Будто куча мокрых тяжелых

Простыней?

 В свои двадцать восемь

Я помню столько имен,

О которых никто уже не говорит в настоящем времени,

Столько имен, от произношения которых

Нёбо забивается кровью и снегом,

Что вряд ли отважусь говорить о тебе в сослагательном наклонении;

По-моему, смерть – это как перейти из одной

Пустой комнаты в другую,

Поднимая сквозняк, который вырывает розетки

И выстуживает кровь тем, кто остался.

И юные отважные птицы с обветренными сердцами,

И волны северных озер, что стоят по горло в воде,

Не отваживаясь выйти на берег,

И высокие деревья – лишенные листвы, как гражданства:

Возвращайся туда, где на веках затвердевают тусклые жемчужины ожидания,

Где на песках вырастают водоросли и сладкий табак,

Где, не предав флага и не найдя покоя,

Каждое утро собираются юнги с затонувших кораблей,

И над ними до ночи летают души

Раздавленных апельсинов.

Резиновая душа

Как любая другая история,

Это история добрых детских отношений

Постепенно приходит к концу.

Подростки в состоянии вечной

Простуды и влюбленности,

Которые пытаются свести воедино

Обширное плетение дорожных впечатлений

Наконец замолкает завороженно

Под майским дождем,

Который прячется в их волосах,

Так, что его теперь

Оттуда и не вычешешь никакими гребнями.

Лишь утопленники – это ангелы медленных речек,

Стоят под водою, и

Выгибаются за течением,

Словно листья морской капусты,

И лишь сварливые вороны перебираются с неба

К небу и тоскливо шагают

в верхней пашне,

перенося на плечах свою домашнюю

утварь и полосатые мешки с перьями.

Как любые другие вещи,

Вещи из этой истории  на самом деле

Легко поддаются озвучиванию,

Хотя вы так и не смогли

Сказать друг другу ни про одну из них.

Вот оказывается все так легко и просто –

Приведения, что высовывают к ней

Из дождя

Свои рыбьи лица;

Кофейные зерна, что пускают

Корни

В теплом грунте

Ее бессонницы;

Ее простыни, что похожи

На открытки

С воззваниями забастовочных

Комитетов.

Китайская кухня

Этот случай произошел лет пятнадцать назад, если я не ошибаюсь.

Тут рядом, на соседней улице, может ты помнишь, есть такой высокий дом, в котором тогда сдавались комнаты,

И там поселились несколько китайцев, которые как выяснилось, перевозили наркоту прямо в своих желудках,

Словно невиданный небесный трактирщик, способный сломать эту вконец загубленную цивилизацию.

Комнаты в основном снимали различные шарлатаны и таксисты

Также воздухоплаватели, лишенные своих небесных болидов, все варили на кухне кофе и слушали джазовые радиостанции,

И вещи начинали светиться в темноте и не отбрасывать теней,

А бывшие регбисты за пивом и картами курили кемел и говорили про свое долбаное регби.

У китайцев что-то не заладилось с бизнесом, про это потом  много писали,

Сам знаешь, как это бывает: однажды что-то там  себе не поделили – и по всему,

Вот и устроили ужасную стрельбу прямо на заднем дворе,

Загоняя в подвал крыс и птиц на небеса.

Я время от времени туда захожу, когда возвращаюсь домой, делая небольшой крюк,

Рассматриваю пожарные лестницы и небо, в котором, если подумать, нет ничего, кроме, собственно, неба,

И знаешь, иногда мне кажется, что люди на самом деле умирают потому,

Что у них просто останавливается сердце от любви к этому

Удивительному-удивительному фантастичному миру.

Отельный бизнес

В дешевых берлинских отелях, которые держат россияне,

Где на ресепшене нет леденцов, а в комнатах – соответственно –

Конвертов с лейблами отеля,

Где стоят пожелтевшие от времени ванны,

В которых прячутся рыбы и скорпионы,

Часто останавливаются посетители, битые жизнью,

Которым есть что рассказать об этом времени, прежде чем завалиться

В постель вместе со своим бухлом и старыми мундштуками.

Пока они говорят и жуют нарезанную ветчину,

Принесенную из лавки напротив,

И пепел от их сигарет летит в постель,

Как снег на портовые города,

Луна успевает от уличного рога переместиться ближе к церкви

И коридорные приступают к утренней уборке,

Находя в душевых кабинах использованные презервативы

И выпачканные кровью полотенца.

И вот однажды в один из таких отелей

Вселяется человек, показавший на ресепшене студенческий

Аусвайс, и закрывается в комнате.

Утром ему еще приносят завтрак, и он –

Вместе с подносом, не снимая одежды и обуви,

Залазит в ванну и пускает воду.

Найдя его уже на следующий день

И вызвав полицию,

Коридорные потом долго говорят меж собой,

Что вот, мол, надо ж было так наглотаться снотворного,

Чтоб умереть просто в воде,

Видишь, оказывается, смерть может пахнуть

Турецким кофе,

И что нам теперь делать после этого всего.

Города, разорванные жаждой одиноких женщин,

Смазанная слюной молодых эмигрантов, луна –

Все, о чем они говорят, о чем им ем есть что рассказать,

Когда каждый глоток и каждая затяжка –

Лишь повод продолжить бесконечный разговор.

Мало кто догадывается о границах видимого,

Особенно в этой комнате с тостером и ночником,

Из которой нет возвращения, и нет объяснения,

Ты же не будешь слушать напуганную уборщицу,

Которая первой вошла в комнату

И даже видела, как в воде плавали

Размокшие банкноты и черные дельфины

А с потолка на тонких паутинках

Спускались пауки и ангелы

И сыпали лепестки роз

В хлорированную воду.

Детская железная дорога

От уличного дождя убегая в аудитории,

В марте, когда в городе толчется масса сумасшедших,

Греясь в книжных магазинах и бесплатных туалетах,

Как тритоны вращая за светом коричневые глаза;

Щедрой рукой время черпает из своих водоемов

И сыпет в твои ладони

Пригоршни моллюсков и улиток,

Комет и речных камушков.

 Когда-то все вокзалы моего города в эту пору

Останавливались, будто будильники

С тысячей ослабленных пружин;

Спрятавшись под небо,

Которое летело с двумя светилами,

Словно человек с двумя сердцами,

Рыжеволосые девушки, которые держали сумерки на кончиках языков,

Пели песню, что в ней, будто в угле,

Было много старого оружия, одежды и сотлевших тарантулов;

И с холма, где заканчивался город,

Видно было железную дорогу

Которой добирались домой рабочие.

Сколько огня, сколько слез, сколько угля

Выгорело в легких, парусах, что надувались

В шахтерском селении.

Зачем, скажи, небо собирает все свои лакомства,

Товары и светила,

И повернувшись, исчезает за холмом?

За каждый невидимый выдох измученных за ночь бабочек,

За каждого из сирот, которые каждое утро складывали постель, словно парашюты,

За каждый из кларнетов в твоем горле, которые не дают тебе просто дышать,

Превращая голос в тень и джаз в болезнь,

Заплачено нашей жизнью.

Держись ближе ко мне. Вынесенный в заголовок,

Опыт появится, словно леса,

Крепя еще нестойкие детские легкие

Проводами и мелом.

И этот снег также, будто старое полотно

Сложенный в громоздких ящиках неба,

Не накроет твоей печали. Только смотри –

Поезда гуляют от границы до границы

И неразорвавшимися бомбами в во тьме лежат вокзалы

И ночные одинокие экспрессы, словно ужи в озерах,

Плавают во тьме, всплескивая хвостами,

Вокруг твоего сердца.

Внутренний цвет глаз

Вот на ступенях университета сидит женщина,

Которой едва есть тридцать,

И курит кемел.

После дождя,

Вытирая кожу,

Которая у нее прозрачна настолько, что под

Ней видно водоросли и песок,

Она думает – вот опять с неба сыплются

Холодные лезвия, серебряные гвозди,

И ранят смертельно улиток,

Которые падают, разрубленные пополам,

Словно крестоносцы в песках Палестины.

Нужно долго говорить,

Шепотом и в голос проговаривая

Разные слова и названия разных вещей,

Чтобы не таким пустым

Выглядел воздух вокруг нее.

После пробуждения

Все ее мужчины

Прикладывают головы к часам,

Будто к раковинам,

И слушают, как в далеких озерах

Поднимают ил

Громоздкие черепахи.

И даже не позвонишь ей при случае;

Потому что иногда стоит умереть, чтобы понять,

Что это и была жизнь,

И потому что следует иногда слепить веки, чтобы увидеть

С какой стороны сновидения ты пребываешь;

И после смены погоды опять поднимется давление,

От которого лопаются капилляры

В глазах случайных бабочек,

И теплеет ее кожа,

От которого вода в ее кранах и посуде

Превращается в кровь

И она вновь целый день не может

Ни приготовить себе чая,

Ни сварить кофе.

Продавец подержанных автомобилей

В 80-ом, когда умер Тито,

Высоко в салатовом небе Европы

На мгновение остановились маховики, которые прогревали

Руду и серебро в шахтах около наших границ.

Великое время, пора, что рождает героев;

Блуждая теперь по чужой стране,

Остановись возле баскетбольной площадки,

Посмотри, как подростки прорезают железными

Прутами небо, чтобы оно

Быстрее двигалось.

Проигранная нами однажды борьба

Никому ни о чем не говорит;

В ирландских барах мужские руки

Касаются клавиш,

Поют гимны легкой беспризорности.

Каждая клавиша –

Иной звук,

Натруженные пальцы настраивают инструмент,

Чтобы еще что-то добавить

О нашей любви

И мучениях.

Время, когда на задымленных кухнях закипает жир

И повара рубят ножами покорную зелень,

Время, когда во тьме дворов исчезают женские платья

Цвета сердец и татарского соуса;

Господь дал нам наши границы,

Нашу злость и отвагу, наш кокаин,

И я теперь волнуюсь каждый раз,

Приходя к причастию или переводя

Бабки из одного банка

В другой.

Поэтому доиграй до конца веселую мелодию

О том, как однажды

Мы встретились под звездным небом

И с тех пор с тревогой наблюдаем,

Как в нашем небе остается

Все меньше и меньше

Звезд.

Некоммерческое кино

На одном фото, найденном мной в помещении,

Которое я снимаю, изображена девочка лет

13-14 в достаточно откровенном купальном костюме,

Где-то на каком-то пляже, рядом видно каменистое побережье,

Девочка смело смотрит в камеру, будто говорит: «Привет,

Недоумки, это я», внизу подписано «Бухарест, 86 год», сейчас

Бы ей было под тридцатник, мы с ней примерно одного возраста,

Если она, конечно, не сдохла в своем Бухаресте от алкоголизма,

Который в Бухаресте может быть и не лечится, впрочем, как и у нас.

Интересно, я сейчас вспоминаю то время и думаю – какой кашей

Были набиты наши мозги! Все эти интеллигентные заморочки из 70-х,

Какие-то рассказы о бите и левой профессуре, о свободе совести

И новом джазе, который должны реанимировать белые, прочая лажа,

Теперь вот прошло пятнадцать лет и можешь собрать только

Случайные свидетельства великих потрясений и неизвестные тебе

Сверстники, разбросанные по материкам, если они не умерли от

Коммунизма и сифилиса, теперь держат за горло историю своей страны,

Не желая прощать ей ее позорную капитуляцию, правильно –

Ангелы должны были трижды подумать, прежде чем связываться с такими

Шутами, сами виноваты, вынуждены теперь вытягивать из депрессии

И покупать молитвенники, в итоге мы только повторяем то,

Что происходит на небесах, ведь что такое небо, как не система

Зеркал, расположенных, правда, таким образом, чтоб ничего

Нельзя было увидеть.

Все зависит от времени года и от погоды – живя в старых

Европейских столицах, набитых свежим эмигрантским мясом,

Ты сам решаешь чем заняться, например

Приходишь в маленькие кинотеатры на боковых улочках, вдали

От центра, где крутят настоящее старое кино, где в зале

На старых продавленных креслах сидят несколько пенсионерок

И извращенцев и смотрят на этих вечно молодых девчонок,

Чьи лица запомнились с первых детских просмотров,

Потом идешь домой, возвращаешься в помещения, где

С каждым годом остается все меньше воздуха, появляется

Все больше демонов, которые собираются ночью, когда ты засыпаешь,

Вокруг твоей постели, долго рассматривают татуировки на твоих руках,

Комментируя наиболее интересные рисунки

Цитатами из Святого Августина.

Букмекерские конторы

Настоящую радость и настоящее отчаянье в этой

Жизни может почувствовать только тот, кто учитывает

Всевозможные мелочи, вещи, от которых на первый взгляд,

Мало что зависит. Скажем, эти афганские

Подростки, лучшие в полусреднем весе,

На которых, преимущественно, и ставят

Цирковые продюсеры и отставные офицеры

Воздушных сил –

Кому, как не им, знать

Формы и проявления ненависти,

Нудные приступы ностальгии,

Кто, как не они, прорывают тонкую

Обшивку времени и на какое-то мгновение

Заглядывают в будущее, наполненное

Светом, травой и уличными

Птицами.

Мне нравятся мужчины, которым перевалило

За сорок. Они успокаиваются и

Перестают бояться старости. Их быт

Наполняется необходимым количеством разных, чисто

Мужских вещей – тяжелыми механическими часами,

 Удобными самописками и хорошими сигаретами,

А не каким-нибудь облегченным

Американским дерьмом.

Вот они, как правило, и искушают судьбу,

Заходя к ней на задний двор,

Чтоб опять почувствовать, как сжимаются их сердца,

Которые у них и без того темные и плотные,

Словно кошельки из свиной кожи.

Речь даже не о возможности выигрыша, ведь что такое

Бабки, когда дело в их совести,

Которая им мешает жить, каждую ночь засыпая

Их постели раскаленными углями и пивными пробками.

Ведь сколько бы ты не жил, ты все равно не успеешь

Понять, кто подарил тебе эту жизнь,

Так что при встрече

Так и не сможешь

Его поблагодарить.

Оркестр похоронной службы

Истории, связанные с убийствами, ножевыми ранениями,

Неудачными абортами, в целом –

Истории, связанные с криминалом, притягивают

Многих именно через свою притчевость, в таких историях

Мужчины мужественны и покорны, а дети

Вплетают в свои прически стебли роз

И хозяйского присутствия, в таких историях

Смерть всегда забегает вперед, будто хочет посмотреть

Чем все закончится, многим именно это и нравится,

Что смерть в этих случаях еще при жизни,

И можно рассмотреть ее отроческое

Лицо.

В таких историях рано или поздно появляются музыканты

Из похоронной конторы, они спрыгивают из разбитого

Автобуса на вязкую кладбищенскую землю и достают из-под плащей

Волынки, тромбоны и охотничьи рожки, выкатывают на воздух

Полковые барабаны и шарманки и выдувают над покойниками

Великий кладбищенский джаз, кровавую и безудержную музыку  отчаянья

И непокорности, тягучие гангстерские мелодии, мелодии старых

Шлягеров, популярных среди матросов и проституток,

И тогда все, кто пришел проводить покойника в последнюю

Дорогу, облегченно затихают, потому что это такие правила,

Такой ритуал, одним словом на самом деле

Боятся не покойников – боятся ими стать.

Еще в таких историях обязательно присутствуют женщины,

Вот о них и нужно говорить отдельно – о

Сорокалетних женщинах, в которых еще и до сих пор можно

Заметить страсть и нерешительность семнадцатилетних девушек,

Они оплакивают каждую безумную жизнь, растраченную на такие

Мелочи, как любовь и преданность, они помнят как именно

Начиналась великая депрессия в нашей стране,

Они и до сих пор шепотом повторяют те слова,

Которыми с ними прощались:

Все хорошо, девочка, не нужно никаких лекарств,

Я хочу любить больше, чем ты хочешь рожать,

Жизнь не остановилась, как мы думали, видишь – и дальше

Приходят утренние курьеры с вокзала и любовники

Прощаются на ступенях,

Я останусь с тобой, буду и дальше наблюдать

Как богомолы заползают тебе на ладонь и начинают

Двигаться по твоему сонному телу, и пусть пошлют терпения им небеса

В этом бесконечном путешествии.

Женщина за тридцать долларов

Зима обступила город,

Для тех, кто таскается с самого утра

Безо всяких дел

Не лучшее время.

Бесы и пьяницы разбежались по вокзалам,

Греются в кабинках для фотографирования,

Не выходят наружу.

Эти небеса в расширенных алкоголем

Зрачках подростков, их голос, что замирает,

Когда они говорят о женщинах  -

Как они пьют красное вино,

Как они раздеваются, как они смущенно плачут,

Размазывая горячую помаду по одежде и салфеткам.

Жизни тебе достанется ровно столько,

Сколько ты сумеешь согреть

Собственным дыханием и ладонями –

Снег над рекой

И остатки табака и сахара в помещении

И я смогу всегда сказать:

Прощай, девочка,

Страна, в которой я живу,

Может именно поэтому и не развалилась,

Что в ней еще несколько людей

Любят друг друга – без истерики

И презервативов, просто

Переговариваются какими-то словами,

Встречаются где-то на улице,

Даже не зная толком,

Где эти женщины пьют свое красное вино,

Где они просыпаются а потом смущенно плачут,

Размазывая горячую помаду по коже и по салфеткам,

Ты будешь смотреть на мир за своими окнами,

На мир, со всеми небесами, что плывут по его поверхности,

И будешь думать,

Что даже если они смогут перезимовать в этот раз,

Что они будут делать со своей морокой? –

Ведь так или иначе от нас зависит так мало,

Жизнь знай себе продолжается без конца и начала

И по каждой великой любви

Остаются пустые

Залы ожидания.

ЧИТАЙТЕ: Василий Голобородько. Стихи разных лет

Алкоголь

Зеленая вода речек останавливается в теплых руслах,

Рыбы, словно дирижабли разгоняют планктон

И измученные птицеловы пытаются поймать

Каждое слово.

Крепко держи в руках цветное тряпье и скотч,

Которыми стянуты разрезанные вены нашего героичного времени.

Когда-нибудь наконец выключишь это радио,

Привыкая к ней, привыкая к ее дыханию,

И она, натянув твою футболку,

Принесет тебе среди ночи воды.

На летней террасе чашки с остатками чая

Наполняются ливнем, наполняются окурками;

У нас с тобой общая простуда, у нас с тобой долгие разговоры –

Ты не замечаешь утренних дождей, поздно ложась спать

И так же поздно просыпаясь,

Я пишу стихи о том, как я люблю

Эту женщину и как я придумываю

Все новые и новые слова,

Лишь бы ей об этом

Не сказать.

Крестовый поход детей

Ты слушаешь, как все проходит,

Ты слушаешь, как все остается,

Все как будто уже остановилось, понимаешь, твой мир и твой персональный

Иисус, которые переживали вместе с тобой твои не лучшие времена,

Теперь и они молча выходят, поскольку все существует до  тех пор,

Покуда ты его видишь, а тут – смотри-ка – очередное лето,

Очередная смена сезона,

Припоминаешь,

Кто еще год назад в это время был живым,

Кто уже знал о своей болезни,

Кто догадывался

О будущей смерти.

Постоянные приведения умерших в пять утра на ступенях подъезда,

Постоянные лица телеведущих во сне,

И смерть приходит, как правило, именно такими

Тихими утрами, разнося запах

Мокрых овощей и йода.

Именно дети и могут ее увидеть –

Пустынные-пустынные улицы моего города,

 Тихие-тихие голоса оглохших  при автотрассах птиц,

Что умирают в одиноких городских гнездах.

Просто учишься писать,

Учишься писать просто,

Стараясь не забыть ни одного из этих сумасшедше-прекрасных

Удивительно-беспризорных детей, что сновали на протяжении

Всей твоей жизни на соседних

С тобой улицах.

Слушаешь теперь, как все остается,

Слушаешь и не знаешь, что делать с их вещами,

С их нехитрыми сокровищами

Со следами лака для ногтей и

Сладкой уличной грязи.

Твоя память существует до тех пор, пока ты сам хочешь помнить,

Ни минутой дольше,

Сколько ты будешь идти, отходя от дома, ровно столько

Ты вынужден будешь пройти, чтобы вернуться назад.

Не шагом больше,

Но и не шагом меньше.

Не зная страха в своих бесконечных уличных походах,

Не боясь преступить грань,

За которой начиналась великая чертова пустота,

Они просто проходили этой жизнью, двигаясь

От одной ярко освещенной витрины к другой.

Но сейчас видишь, во что превращаются наши

Барабаны и наши флаги,

Как зачищены наши небеса от всех неприкаянных духов,

Которые их наполняли;

Сносилась походная одежда и скаутские ботинки

И у твоего мальчика вытерлась кожанка на плече –

Толи крыльев, толи

От автоматного ремня.

Но ты слушаешь, как они отзываются

С той стороны, где-то в четыре-пять утра,

Так что их голос можно спутать

С криками первых молочниц или

Растроганных пьяных злодеев.

Тихо касаясь воздуха с той стороны смерти,

Тихо-тихо, только одними губами говоря  -

Сколько ты скажешь слов, сколько ты их наговоришь,

Ровно столько их будет держаться в твоем,

Горле, мешая дышать,

И обремененный их терпкостью, однажды ты просто

Замолкнешь, неспособный еще что либо добавить,

Просто затыкаешься, даже не сказав до свидания –

Шепчут они и после них

В подъездах остается запах йода,

Который есть запах смерти.

Держа друг друга за руки,

Сдерживая дыхание от присутствия друг друга,

Во сне теряя сознание от любви и

Недоедания,

Именно они наполняли воздух в наших городах

Туманом и летающими жуками.

Никогда до этого и никогда после,

Никто и ни за что

Не будет так легко вырываться из этой жизни,

Как вырывались они,

Рыбами из воды за случайной

Добычей.

Ты слушаешь? Рыбы, рыбы, которые пахнут йодом,

Которые, доплывая до берега,

Будто доживая до смерти, возвращаются, наконец,

Назад, напоминают тебе своим запахом,

Как пахнут распятья в кабинах продуктовых фур, которые

Перевозят куда-то вдоль речек куски великой

Европейской пустоты,

И этот запах аптеки, каким пахнут

Жабры Иисуса на водийских католических распятиях,

И этот оранжевый  цвет масла

На водийских ногтях.

Когда все происходило, когда перетекали волны,

Хлопая солеными хвостами по жестяным крышам

Домов, построенных уже в пятидесятые, когда

Перекатывался океан в юных, впервые сплоченных

Душах;

В городах, где в парках стоят рукомойники,

По края наполненные дождевой водой и блевотиной,

На вещевых рынках, где в шапито

Ходят по раскалённым углям

Ручные ангелы –

В этих местах не могло

Случиться иначе, если уже за дело

Брались негодники и дезертиры,

Черти и оборотни, что прятались в наших

Детских шкафах;

Они не могли поступить иначе

И не затеять этого приключения,

Собирая детей под хоругви,

И давая им атласы

Несуществующих

Автомобильных

Дорог.

Отзываясь на каждый рожок из оркестра

Покойников,

Весело звеня картонными доспехами

И пряча в карманы придорожный гравий –

Черный и твердый, будто

Хоккейные шайбы –

Эти дети могли бы наконец выйти к морю

И пересекая его, остановиться где-нибудь

В более благословенных местах,

Где небо такое низкое и прозрачное,

 Что можно из рук кормить чаек и диких пчел,

Но посмотри им вслед и станет понятно –

Каждый крестовый поход детей

Заканчивается тем,

Что дети просто вырастают

И расходятся по домам –

Не считая умерших,

Не обращая особого внимания на тех, кому

Некуда возвращаться.

Только вертолеты патрульных служб

Бьют хвостами

По придорожному небу.

Поэтому ты слушаешь, как прибывают люди на

Утренних улицах,

Они весело переговариваются на этом просторе

Со своим персональным иисусом, держа его за жабры

И складывая в корзину мокрые овощи;

Тихие-тихие голоса тех,

Кто вернулся из своего крестового похода

И теперь боится рассказать хоть кому-то

Насколько жутко на самом деле выглядит время –

Усталое сумасшедшее создание, которое перебегает тебе

Дорогу в прибрежных песках

И есть из твоих рук хлеб и шоколад,

Усталое – усталое существо, обреченное

Постоянно бежать за цирковыми фургончиками,

Которые выезжают из города и движутся

Вдоль речек

В направлении Палестины.

То, что проходит и что сохраняется ними в памяти –

Программки футбольных матчей и порносалонов,

Цирковые рекламы, на которых гимнасты похожи

На каких-то неканонизированных святых;

Учишься просто смотреть на детей,

Просто слушать новости,

Просто просыпаться,

И на уличных базарах,

В продуктовых супермаркетах

Покупать мокрую

Холодную

Капусту

В память всех умерших.

Возможно, вам также будет интересно:

Донбасс - земля великих украинских поэтов

Украинский верлибр: поэзия Григория Чубая 

Тарас Малкович: Тот кто любит длинные слова

Остап Сливинский: Адам 

Верлибры современных авторов: Саша Протяг

Современная украинская поэзия: Евгения Бильченко

Тед Хьюз Верлибры (перевод Ала Пантелята)

Максим Солодовник: голоса путников в сумеречных долгих аллеях